Два Пугачева А.С. Пушкина
Если бы не Пугачев, вряд ли бы Пушкин когда-нибудь посетил Уральск. В этом году исполняется 250 лет с начала Пугачевского бунта и 190 со времени приезда в Уральск Пушкина. И во многом этому визиту великого поэта русская литература обязана появлением повести «Капитанская дочка» – истории любви и спасения на фоне беспощадного бунта. Гоголь назвал «Капитанскую дочку» романом, «единственным в своем роде… по чувству меры, по законченности, по стилю и по изумительному мастерству обрисовывать типы и характеры в миниатюре…». А Марина Цветаева назвала эту книгу «магической».
Для исторического труда об истории Пугачевского бунта у Пушкина, допущенного к царским архивам, было достаточно материала, но ему мало сухих документов. И он не был бы истинным поэтом, если бы на таком историческом материале с самого начала не задумал написать роман.
В 1836 году, уже после выхода в свет Истории, он писал: «Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, проверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев, и вновь проверяя их дряхлеющую память историческою критикою».
Уже из Болдино Пушкин писал жене: «Тамошний атаман и казаки приняли меня славно, дали мне два обеда, подпили за мое здоровье. Наперерыв давали мне известия, в которых имел нужду, и накормили меня свежей икрой, при мне изготовленной».
За неполных три дня, которые поэт провел в Уральске, он проделал огромную работу: встречался со множеством людей, и многое, что он здесь узнал, вошло и в Историю, и в художественное произведение.
Повесть «Капитанская дочка» проходили в школе. «Историю Пугачева» лично я прочитала уже в зрелом возрасте. И была поражена: как Пушкин мог создать такой притягательный образ бунтаря, зная о нем такие страшные подробности? Ведь повесть он писал после Истории!
«С Елагина, человека тучного, содрали кожу: злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны». У израненного Харлова «выбитый глаз висел на щеке». «Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшемуся казнию ее родителей. Пугачев поражен был ее красотой и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее ее семилетнего брата». А потом Харлова и семилетний брат ее были расстреляны. «Раненые, они сползлись друг с другом и обнялись. Тела их, брошенные в кусты, долго оставались в том же положении». «Самозванец вешает всякой день человека по два, а иногда и 10. Пятерил Петра Копеичкина, который из Яицк <ого> города послан был его схватить».
«Пятерил» – это когда отрубают руки-ноги-голову. Это – факты. И в историческом труде Пушкин приводит все это – из документов расследования и протоколов допросов очевидцев. В повести капитана Миронова Пугачев вешает, но кожу ни с кого не сдирают, и выбитый глаз ни у кого на щеке не висит. Пушкин понимает, что от таких «художественных» подробностей читателя бы стошнило.
Мазать свои раны чужим салом, расстреливать семилетнего ребенка, который, истекая кровью, ползет к сестре, – художественное произведение такого не терпит, оно такое извергает.
Еще множество омерзительных подробностей знал Пушкин из исторических документов.
«Пугачев в начале своего бунта взял к себе в писаря сержанта Кармицкого, простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки при взятии Татищевой удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, молча, махнул рукой». А ведь был «любимцем»…
Потом он поругался со своим другом Лысовым. «Их помирили товарищи, и Пугачев пил еще с Лысовым за несколько часов до его смерти». То есть пил – чтобы усыпить бдительность? А потом приказал его убить. С Харловой спал и дал ее расстрелять, с Лысовым пил и велел его удавить. А когда его же подчиненные хотят его пленить, восклицает: «Разве я разбойник?»
Пушкин гениально угадал: все, что в документах – правда, но не вся. И здесь, на Урале, он нашел подтверждение этому. И потому сказал о «Капитанской дочке» – «роман мой основан на предании». Он здесь, на Урале, нашел эти предания.
В «Примечаниях к Пугачевскому бунту» у него записано: «В Уральске жива еще старая казачка, носившая черевики (обувь) его (Пугачева) работы». «Грех сказать, – говорила мне 80-летняя казачка, – на него мы не жалуемся, он (Пугачев) нам зла не сделал». Удалось Пушкину побеседовать и с 95-летним сыном казака Пьянова, у которого квартировал Пугачев во время приезда в Яицкий городок в ноябре 1772 года и которому первому признался, что он – царь Петр III. Известно, что Михайло Пьянов был одним из любимцев Пугачева. Пугачев был посаженым отцом на его свадьбе. Высказывание Пугачева о его отношениях с казаками, услышанное Пушкиным от Пьянова, вошло почти дословно в роман «Капитанская дочка»: «Улица моя тесна, – признается Пугачев Гриневу, – воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро…».
Многие эпизоды и запомнившиеся казакам слова Пугачева вошли в роман. И многое из исторического произведения вошло в повесть.. Образная речь Пугачева: «Улица моя тесна». «Я не ворон, я – вороненок, а ворон еще летает». Оставил неожиданные приступы милосердия: например, наведенную на жителей пушку оборачивает и разряжает ее в степь. Смелость его оставил:
«Пугачев ехал впереди своего войска. – Берегись, государь, – сказал ему старый казак, – неравно из пушки убьют. – Старый ты человек, – отвечал самозванец. – Разве пушки льются на царей?». И любовь к нему простого народа оставил: «Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его клетки: помните, дети, что вы видели Пугачева. Старые люди еще рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжающих господ. Во всю дорогу он был весел и спокоен».
И то оставил, как женщины падали в обморок от его огненного взора и грозного голоса – уже тогда, когда он в клетке сидел. И человечность оставил: когда академик Рычков заплакал, вспоминая убитого Пугачевым сына – симбирского коменданта – Пугачев тоже заплакал. И трусливое его цепляние за жизнь оставил.
Цветаева считает, что за время работы в архивах Пушкин с Пугачевым «сжился» и чем больше его узнавал, тем тверже знал, видел другое. «Сжился, но не разделался». Он к нам сюда, в Уральск, приехал, чтобы окончательно с ним, Пугачевым, «разделаться». Он здесь поставил последнюю точку в «Капитанской дочке», которую еще не начал писать. Он здесь утвердился в своем чутье: не тот Пугачев.
«В Пугачеве Пушкин дал самое страшное очарование: зла, на минуту ставшего добром…. Пушкин в своем Пугачеве дал нам неразрешимую загадку: злодеяниия – и чистого сердца, – писала в своем эссе Марина Цветаева. – Пушкин в Пугачеве дал нам доброго разбойника».
«Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Это Пушкин сказал о Наполеоне. О Наполеоне сказал, а с Пугачевым сделал. Нет низких истин и возвышающих обманов. Есть гениальное чутье художника, «ясновиденье». «А и сильна же вещь – поэзия, раз все знание николаевского архива, саморучное, сочное знание и изыскание не смогли не только убить, но пригасить в поэте его яснозрение, – писала Цветаева. – Пугачева, разоблаченного историей, Пушкин реабилитировал поэзией. Той же рукой, которой свергнул в историческом произведении, Пушкин вернул его на пьедестал в художественном. Пушкин-художник победил Пушкина-историка».
Выдающийся русский историк Ключевский сказал, что в «Капитанской дочке» «больше истории, чем в «Истории Пугачевского бунта», которая кажется длинным объяснительным примечанием к роману». Это так же, как «Тихий Дон» Шолохова лучше учебника истории расскажет о Гражданской войне.
