Великий писатель или великий предатель?
(Продолжение. Начало в № 23)
Либералы, оправдывая свою нелюбовь к власти, любят ссылаться на Пушкина, мол он тоже царя ненавидел, вон как его заклеймил: «Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу… ». Но в 1831 году Александр Сергеевич написал другое стихотворение – «Клеветникам России». Достоевский участвовал в антиправительственном заговоре и был отправлен на каторгу. Но накануне войны 1877 года написал статью «И ещё раз о том, что Константинополь … должен быть наш». И Короленко, и Бунин, и Горький, и многие другие писатели критиковали существующую власть, но никто из них не предавал свою страну и не презирал свой народ. Можно ненавидеть царей, генсеков, президентов, Ленина, Сталина, Хрущёва, Брежнева, Путина, но при этом не переходить на сторону врагов. Солженицын ненавидел Советский Союз и Россию и желал ей того, о чем мечтали и мечтают враги – чтобы ее не было вовсе.
Но вернемся к биографии того, кто всех призывал «жить не по лжи».
И на фронте много писал?
Странно как-то воевал Александр Солженицын. Жена к нему приезжала «на батарею» и жила больше месяца. Писем он ей, когда она была в эвакуации в Казахстане, написал, по ее признанию, около трехсот. Рассказы писал, к известным писателям за содействием в публикациях обращался. И это будучи на фронте. При этом в то время он был пламенным ленинцем. Даже в письмах жене будущий диссидент признавался в своей преданности «делу Ленина» и Коммунистической партии: «…что я могу сделать для ленинизма, как мне строить для этого жизнь? … Я должен замкнуться в русской литературе и Истории коммунистической партии».
Весной 1944 года пару недель провел Александр Исаевич в Ростове, а также съездил в Москву, навестил в элитном подмосковном санатории «Барвиха» своего знакомого Симоняна, который работал под руководством Ежереца, его будущего тестя.
И это – в разгар войны. А когда его супруга вернулась из эвакуации в освобожденный Ростов-на-Дону, у нее дома появился подчиненный мужа – сержант Илья Соломин.
«Илья Соломин, – пишет Н. А. Решетовская, – привез мне в Ростов гимнастерку, широкий кожаный пояс, погоны и звездочку, которую я прикрепила к темно-серому берету. Дата выдачи красноармейской книжки свидетельствовала, что я уже некоторое время служила в части. Было даже отпускное удостоверение. Но я не боялась — фронтовому офицеру ничего не сделают за такой маленький обман».
Ничего себе – «маленький обман» – поддельные документы во время войны! По мнению Островского, документы подделать мог только штабной офицер. «Но кто из них просто так стал бы рисковать своим положением?», – задает риторический вопрос Островский, намекая то ли на какой-то шантаж со стороны Солженицына, то ли на его особые отношения с НКВД.
Этот «маленький обман» позволил Наталье Решетовской отправиться к месту службы мужа и провести там больше месяца. Красная Армия в это время вела бои за освобождение Белоруссии.
В успехе знаменитой операции «Багратион» был вклад и батареи звуковой разведки, возглавляемой А.И. Солженицыным. И 6 июля 1944 года его представили к ордену Красной Звезды.
С войсками Белорусского фронта Александр Исаевич оказался на территории Пруссии. В автобиографической поэме «Дороженька» Солженицын рассказывает, как советские войска шли по Пруссии, оставляя за собою «разоренные дома, оскорбленных и изнасилованных женщин, трупы ни в чем неповинных мирных людей». И уже здесь намеком проводит параллель (понятно с кем – с фашистами), задавая вопрос: «А разве мы были лучше?»
«На это Александру Исаевичу можно сказать: «Вы лучше не были, но не все были такими, как Вы», – замечает Островский.
Поспешил «плюнуть первым»?
Войну активист-комсомолец Александр Солженицын начал позже своих ровесников и закончил тоже раньше: за три месяца до Победы: 9-го февраля 1945 года он был арестован. За что?
Сам писатель объяснял это в разные годы по-разному. В 1963 году в интервью журналисту «Литературной газеты» он сказал, что стал «жертвой навета». В 1967 году в интервью словацкому журналисту Павлу Личко сказал, что причиной стала его переписка военных лет с другом детства. «Я был арестован из-за своих наивных детских идей. Я знал, что в письмах с фронта запрещено писать о военных делах, но я думал, что можно было реагировать на другие события. В течение длительного времени я посылал другу письма, ясно критикующие Сталина».
В 1971 году на страницах «Ежегодника Нобелевского фонда» появилась его автобиография, в которой говорилось: «Арестован я был на основании цензурных извлечений из моей переписки со школьным другом в 1944-1945 гг., главным образом за непочтительные высказывания о Сталине… Дополнительным материалом „обвинения“ послужили найденные у меня в полевой сумке наброски рассказов и рассуждений».
В интервью французским журналистам Солженицын сказал, что не считает себя невинной жертвой: «К моменту ареста я пришел к весьма уничтожающему выводу о Сталине. И даже со своим другом мы составили письменный документ о необходимости смены советской власти».
Даже если были такие идеи, зачем было оставлять «письменный документ» об этом? Специально, что ли?
Сдал лучших друзей
В 1974 году Солженицын выступил с «Заявлением в прессе» и сказал о «друге» Виткевиче: «Отлично знает он, что от моих показаний не пострадал никто, а наше с ним дело было решено независимо от следствия и еще до ареста: обвинения взяты из нашей подцензурной переписки (она фотографировалась целый год) с бранью по адресу Сталина, и потом – из «Резолюции № 1», изъятой из наших полевых сумок, составленной нами совместно на фронте и осуждавшей наш государственный строй».
Капитана Советской Армии Николая Виткевича арестовали прямо на фронте 22 апреля 1945 года под Берлином. Особисты в качестве доказательств вины и антисоветской сущности боевого офицера предъявили ему переписку с его давним (еще со школьных времен) другом Александром Солженицыным.
Но больше всего капитана Виткевича поразили показания его друга против него. Следователь Балдасов показал ему собственноручно написанные показания на следствии. Николай Виткевич вспоминал: «Смысл показаний моего давнего друга сводился к тому, что Виткевич, Симонян (их третий школьный друг – Н.С.), Решетовская (жена Солженицына – Н.С.) по сговору с каким-то Власовым сколотили преступную группу, которая давно и регулярно занимается клеветой на руководителей партии и правительства».
Кирилла Симоняна (который впоследствии был руководителем ряда московских клиник, известным ученым) в 1952 году вызвал следователь и дал почитать эту увесистую тетрадку в 52 страницы, которые были исписаны столь знакомым ему почерком друга. На каждой странице доказывалось, что он, Симонян, с детства был настроен антисоветски, духовно и политически разлагал друзей и особенно Саню Солженицына.
«Сданная» Солженицыным собственная жена Наталья Решетовская уже после войны рассказала, кто такой этот Власов. Оказывается, Солженицын заложил на допросе своего случайного попутчика, некоего моряка, с которым ехал в поезде…
У многих вызывает сомнение: а была ли на самом деле такая переписка? Может быть, все это – сфабриковано НКВД?
Ведь любому здравомыслящему человеку (а тем более фронтовику) было очевидно, что при обязательной военной цензуре такие письма с «директивами» и «резолюциями» о свержении власти мог отправлять только безумный, который не понимает, что подставляет не только себя, но и тех, кому пишет. Либо тот, кто хотел попасть в тыл всеми возможными способами.
Ну, насчет того, чтобы «подставить» других, Александр Исаевич не заморачивался. Кстати, друг Солженицына Николай Виткевич, которому он отправлял директивы о смене власти (именно так – директивы), получил 10 лет лагерных работ в Заполярье.
Историю ареста и осуждения Солженицына тщательно исследовал, опираясь на многочисленные солженицынские тексты, известный советский (российский) писатель и литературный критик Владимир Бушин в своей книге «Александр Солженицын – гений первого плевка». (В заглавии использована фраза самого Солженицына: «Отмываться всегда трудней, чем плюнуть. Надо уметь быстро и в нужный момент плюнуть первым»).
Солженицын уверяет: «наше (с моим однодельцем Николаем Виткевичем) впадение в тюрьму носило характер мальчишеский. Мы переписывались с ним во время войны и не могли, при военной цензуре, удержаться от почти открытого выражения своих политических негодований и ругательств, которыми мы поносили мудрейшего из мудрых». Позже он делает такое добавление: «мы с Кокой совсем были распоясаны. Нет, мы не писали прямо «Сталин» и «Ленин», но…». И приводил грязные издевательские прозвища вождей. Такого рода письма Солженицын посылал не одному только Виткевичу, а «нескольким лицам»: «своим сверстникам и сверстницам я дерзко и почти с бравадой выражал в письмах крамольные мысли». Таких адресатов оказалось с полдюжины.
«Итак, – поясняет В. Бушин, – человек написал и послал не одно письмишко с какой-то эмоциональной антисталинской репликой, а много писем по разным адресам, и в них – целая политическая концепция, в соответствии с которой он поносил не только Сталина, но и Ленина. И даже «со своим другом мы составили письменный документ о необходимости смены советской системы».
Он что – хотел, чтобы их всех посадили? И посадили ведь. Значит, все-таки письма были? И он торопился «плюнуть первым»?
«И, тем не менее, – пишет В.Бушин, – называя свой арест «впадением в тюрьму», Солженицын старается внушить нам, что это «впадение» носило совершенно случайный, «мальчишеский» характер. Да, конечно, дескать, виноват, но уж очень был простодушен, наивен и открыт: «когда я потом в тюрьмах рассказывал о своём деле, то нашей наивностью вызывал только смех и удивление. Говорили мне, что других таких телят и найти нельзя. И я тоже в этом уверился».
Лично мне кажется, что человек, так умеющий «устраиваться» в жизни с юных лет, вряд ли бы проявил такое «мальчишество», будучи взрослым.
Мог ли человек, подобный Солженицыну, который так хорошо «обустраивал» собственную жизнь и в институте, и на фронте, планировал всё вплоть до объяснений в любви, не думать, не предвидеть, не понимать, чем обернётся для него столь опасное дело, как крамольные письма, которые адресаты получат в конвертах, с отметкой: «просмотрено военной цензурой»? По нашему разумению», – пишет В. Бушин, – нет, не мог.
Школьный друг Солженицына – Симонян – относительно «мальчишеской неосторожности», делает такой вывод: воочию увидев на фронте смерть, Солженицын «начал испытывать панический страх» и, не решившись на реальный самострел, прибегнул к самострелу моральному: с помощью потока «крамольных» писем сам спровоцировал свой арест, чтобы оказаться в тылу.
«Могут сказать, – пишет В. Бушин, – «хорошо, допустим, хитроумный замысел с письмами мог иметь место у столь своеобразного человека. Но в этом был бы смысл лишь в начале или в разгар войны. А какой же «трезвый расчёт» в том, чтобы осуществить его в самом конце? Ведь Солженицына арестовали всего за три месяца до него!» На этот вопрос сам Бушин отвечает: «Да, конечно, но поразительная оригинальность Александра Исаевича сказалась, в частности, и в том, что он рисовал себе совсем иную картину конца войны, чем все мы и на фронте и в тылу». Когда в 1944 году наша армия изгнала оккупантов с нашей земли, он писал жене: «Мы стоим на границах войны Отечественной и войны революционной». Солженицын считал, что Красная Армия, победив гитлеровскую Германию, не остановится и пойдет устанавливать социалистический строй по всему миру, и тогда весь мир объединится против коммунистов т.е. против его родины. И он – пострадавший от режима – на той стороне.
И как запасной вариант – надежда на недолгое пребывание в тюрьме в связи с амнистией. Она непременно бывает после победного окончания войны. Об этом он не раз писал жене.
«Сухо, тепло, жена приходит…»
В «застенках НКВД» Александр Исаевич тоже устроился неплохо. О периоде пребывания на Лубянке с февраля по июль 1945 года он вспоминал: «Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что тоже спал вот так перед войной. Натертый паркетный пол. Почти четыре шага можно сделать в прогулке от окна к двери. Нет, серьезно, эта центральная политическая тюрьма – настоящий курорт… Я вспомнил сырую слякоть под Вордмитом, где меня арестовали и где наши бредут сейчас, утопая в грязи и снегу, чтобы отрезать немцам выход из котла. Черт с вами, не хотите, чтоб я воевал, – не надо».
Солженицына приговорили к 8 годам исправительно-трудовых лагерей с последующей ссылкой. Виткевичу дали десять, и отбывал он их на Колыме. Первым местом заключения Солженицына стал подмосковный Ново-Иерусалимский лагерь, в котором заключенные работали на кирпичном заводе. Солженицына назначили сменным мастером глиняного карьера. Во время работы «мастер», по его собственному признанию, «тихо отходил от своих подчиненных за высокие кручи отваленного грунта, садился на землю и замирал». Жена писателя Наталья Решетовская рассказывала, что он очень старался попасть «на какое-нибудь канцелярское местечко».
И это ему удалось: когда Солженицына перевели в московский лагерь, он назвался нормировщиком, и его назначили заведующим производством на стройке, а потом и нормировщиком.
После Москвы были Рыбинск и подмосковный Загорск, где Солженицын трудился по специальности – математиком. А в июле 1947 года Солженицын назвался физиком-ядерщиком и был переведен в Марфинскую тюрьму, фактически – в научно-исследовательский институт, так называемую. шарашку.
Условия в шарашке были более чем приличные: хорошее питание, чистое белье, книги, радио. Здесь у Солженицына были все условия для творчества. Он писал жене: «Этой страсти я отдавал все время, а казенную работу нагло перестал тянуть» (в Марфинской спецтюрьме Солженицын работал математиком, библиотекарем и даже переводчиком с немецкого).
У многих исследователей биографии писателя это вызывает недоумение: как мог простой учитель математики попасть в знаменитую «шарашку», где отбывали срок и работали такие выдающиеся конструкторы, как Туполев и Королев? Просто назвался физиком-ядерщиком и попал? Есть намеки, что были у него покровители в НКВД, и он был нужен там в качестве стукача.
Да что там – намеки. Бывший друг и солагерник Александра Солженицына по Экибастузскому лагерю Семен Бадаш в своем открытом письме Солженицыну, написанном уже в конце жизни обоих в 2003 году из Германии, прямо обвиняет его в стукачестве.
«После кратковременного пребывания в промежуточном лагере под Новым Иерусалимом, – пишет Семен Бадаш. – Вы попали на строительство дома у Калужской заставы в Москве (ныне площадь Гагарина) и сразу стали зав. производством, а затем нормировщиком. Вы описываете подробно свое привилегированное положение: жили в большой комнате на 5 зэков, с нормальными кроватями, с нестрогим режимом. На стр. 248 части 3 «АГ» («Архипелага Гулага» – Н.С.) вы писали: «Придурки производства… но положение их на производстве – льготное». И далее на стр. 254: «Посты придурков – ключевые посты эксплуататоров». Вас для вербовки в стукачи вызвал «кум», то бишь опер МГБ. Об этом Вы подробно пишете («АГ», часть 3-я, стр. 355-360). Вот лишь одна цитата: «Страшно-то как: зима, вьюги, да ехать в Заполярье. А тут я устроен, спать сухо, тепло и белье даже. В Москве ко мне жена приходит на свидания, носит передачи… Куда ехать! Зачем ехать, если можно остаться?». И Вы даете подписку о сотрудничестве с МГБ под кличкой «Ветров». Кроме того, Вы сами о себе писали: «Или вот сам я полсрока проработал на шарашке, на одном из этих Райских островов. Мы были отторгнуты от остального Архипелага, мы не видели его рабского существования, но разве не такие придурки?» («АГ», часть 3-я, стр. 254). А когда Вас все-таки шуганули в Экибастуз, Вы и там пристроились сперва нормировщиком, о чем Вы умалчиваете, а затем – бригадиром, о чем упоминаете вскользь. Из 8 лет заключения, 7 лет Вы ни разу не брали в руки ни пилы, ни лопаты, ни молотка, ни кайла».
Семен Бадаш познакомился с Солженицыным в Экибастузском лагере, куда тот попал после шарашки. Писатель и тут неплохо устроился.
(Продолжение следует)
