«Со строк прозрачных акварелей, как обух замысел разит»

Гордая, остроумная, насмешливая, талантливая, непредсказуемая, обаятельная, красивая. Странная.

«Ее звали Тамара Михайловна, и на ней была юбка, пошитая из бархата красного занавеса клуба мясокомбината, которым она заведовала много лет и где каждую свободную бумажку она записывала стихами.

«Куда, девочка путь держишь? – спросила Тамара Михайловна. И тут же, не дожидаясь ответа, сказала:

«И я туда же!» – «Вы ведь в другую сторону идете, – заметила Лизавета. – Прямо в противоположную движетесь» – «Правда?», – удивилась поэтесса. Лизавета почему-то решила, что встреченная – поэтесса. – «А я всегда думала, что нет никакой разницы – в какую сторону двигаться. Главное – двигаться», – сказала поэтесса.

Лизавета правильно решила, что женщина в юбке из занавеса не могла не быть поэтессой. Красный бархат придавал ее стихам драматизма. И чуточку театральности. И совсем чуть-чуть пафоса. «Здесь юный век на брудершафт со старым…».

Это – цитата о Тамаре Шабарениной из романа нашего земляка, писателя Геннадия Доронина «Остров». Все правда, почти без художественного вымысла. И что поэтесса, и что всегда готова повернуть туда и с теми, кто ищет обетованный остров, где все счастливы и живут по правде. Единственная неточность – из клубного занавеса у нее была не юбка, а кофта. В 90-е годы закрыли клуб мясокомбината, где она была заведующей и стали тащить оттуда, кто что мог. Тамара сняла бархатные портьеры, сценический занавес и раздала всем соседям на покрывала, а себе кофту сшила. Ее тогда пригласили на какое-то мероприятие, а одеть было нечего. Вот и сварганила себе яркую блузу так, что все позавидовали – это она умела, голь на выдумки хитра.

И то, что стихи записывала на каждой свободной бумажке – тоже правда. Поэтесса Татьяна Азовская ранние Тамарины стихи называет чистыми, прозрачными, акварельными. А я, когда узнала, сколько трудностей ей пришлось пережить, вспомнила фразу другой поэтессы: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда».

Ее отец говорил, что нашел Томку в котомке, с которой с фронта вернулся – она родилась после войны. Потому так и назвали Томка-котомка. Мать говорила, что отца на фронте фашисты на своего заменили: тот, которого на фронт провожала, не пил, не курил, песни пел, стахановец – с доски Почета не снимали, детей любил. Пришел совсем другим – контуженый. Всех гонял, младшую не признавал вообще. Она рассказывает: «Отец с войны привез войну: занимал круговую оборону, поднимал погибший взвод, материл какого-то Петьку, чтобы оторванную башку свою из окопа не поднимал, шел в атаку с кочергой, с топором». Семья пряталась в мерзлых сенях. Новорожденную Тамару согревали дыханием. Через много лет она напишет:

Вина отца и не вина, что он в живых остался.
Что был он страшен, как война, когда он надвигался.
Что был изранен на изруб, что чуб – из белой пыли.
Роняла мама камни с губ:
«Уж лучше бы убили!»

Самым страшным в школе было, когда учителя обещали пожаловаться на нее отцу. Она переиначивала сталинскую фразу: «Отец за дочь не отвечает!» Однажды отправили с ней домой одноклассников – чтобы рассказали о ее успеваемости. В деревне одна заснеженная дорога была. Вели Томку, как на расстрел. Она знала, в одном месте можно из-под конвоя сбежать. Правда, там крутой обрыв в ледяных кочках, но отец и унижение страшнее. Кинула под попу портфель – и с яра. Портфель – вдрызг, книги, тетрадки – в ошметки, все тело – сплошной синяк. Мать прикладывала к ранам капустные листы, а она просила: «Оставь один листочек, на сердце положи». Мать соседке говорила: «Да она и не знает, где сердце у нее, а видишь – сердце болит». Школьные проблемы были решены тем, что вместо занятий стала она у учительницы ее ребенка нянчить.

Запомнила, как в хорошие минуты сажал ее отец на плечо, тогда видела его страшный, весь в рубцах, затылок. Вспоминала, как не разрешал брать коромысло, кивая на старших сестер: «Пусть вон те кобылы воду таскают».

«Кобылы» потом замуж вышли за тех, кто здесь, в Сибири лес валил.

Века высоченные сосны смыкают,
Черны: не поднять патриаршие веки.
Опасные просеки пересекают
С Чердынского тракта бежавшие зеки.
Бессрочные сыски, урочные лета
За теми болотами воздух колышат.
С проточными списками тех, кого нету,
Подземные гроты для роздыха вышли.

Красота неописуемая, вокруг золотые прииски да алмазные копи, а хлеба нет. Муки – по килограмму на голову, всей семьей покидали теп-лую печку, чтобы встать в очередь. А на дворе мороз – за сорок. Однажды показался ей заснеженный поручень сельской лавки засахаренным – не удержалась, лизнула. Из магазина теплую воду принесли – отлепили язык.

В седьмом классе влюбилась в учителя математики, в которой – ни бум-бум. Всех он по имени называл, а ее – только по фамилии. И решила она добиться, чтобы он и ей сказал: «Тамара». А еще лучше: «Тома». Все правила и формулы вызубрила, руку на уроках стала тянуть, задачки, как орехи щелкала. И дождалась счастья, назвал он и ее по имени.

Однажды заболела так, что мать отпевать собиралась. А она выжила. «Чудо, – сказала мама. – Господь ее в маковку поцеловал».

В восьмом классе местная районка впервые опубликовала ее стихотворение:

Осенний день в традиционной бронзе,
И в тишине, как в лодке на плаву.
Сентябрь-сентябрь: висит на нитке солнце,
Вот-вот сорвется… в желтую траву.
Тогда лучи окончатся, как рельсы,
И станет мне и городу темно.
Сентябрь-сентябрь, слегка привстало сердце,
Чтоб посмотреть на школьное окно.

Деревенская ворожея нагадала: «Здесь жить не будешь. Уедешь в город – не большой, не маленький. Детей – двое. Муж – полувоенной дисциплины. Кажется, второй будет. Богатой не будешь, но на жизнь хватит». Она и вправду вслед за сестрой и ее мужем после восьмого класса уехала на целину – в Пугачёвский совхоз Бурлинского района. И винилась перед своей сибирской родиной:

Я тебя предала, как подружку, легко.
Развела я еловые лапы твои.
Приуральный простор опоил молоком,
И объятья свои – айналайн – отворил!
Предала я еловые лапы твои,
А потом, когда горем взыграла душа,
Усмирял ее, ревушку, яр Алмалы
И торчащая в горле Урала карша.
Так Урал на безводии – мель на мели.
Так раскаянье билось о след без следа.
Успокоила степь и ее ковыли,
Обласкали, влюбили в себя навсегда.

В «Пугачёвском» поставили ее по плантации навоз раскидывать. Смотрели бабы на пятнадцатилетнюю хрупкую девчонку, жалели – надрывается, потом сказали начальству, что никакого проку от нее, что она может поднять? Послали ее трактор осваивать. Тамара себя королевой полей почувствовала: сидит на высоте, за штурвалом, просторы перед взором простираются:

Просторы справа,
Просторы слева,
Я королевей королевы.

Но трактор оказался таким дремучим, что только Томка успеет песню завести или стихи начнет сочинять, как он и заглохнет.

Тамара Шабаренина – поэт, прозаик, член Союза писателей России. Публикации в журналах «Простор», «Дон», «Гостиный двор». В разные годы вышли поэтические сборники «Журавлиная стая», «Голос окраины». Автор книг очерков «О чем рассказал Урал», «Туристмены», «Сафинские рощи», «Лига футбольных окраин».

В районной газете «Красный луч» стали ее стихи публиковать. Редак-тором в Бурлине в то время был писатель Николай Фёдорович Корсунов, он сразу разглядел в ней талант. Но талант мало чего менял в ее жизни.

Решила Тамара поискать счастья в городе. Первое объявление, которое бросилось в глаза: требуются работники на мясокомбинат. А там поставили в самый грязный и страшный кишечно-моечный цех. Однажды в убойном цехе сорвался с привязи приговоренный бык и понесся по цехам. Все разбежались от разъяренного животного. Одна Тамара смотрела, как завороженная и молила про себя: пусть он убежит от смерти, пусть вырвется на свободу.

И как протест против всей этой грязи, крови, смерти, тяжкого труда рождались стихи – чистые, звонкие, как трель жаворонка.

Замуж, как и нагадали, вышла за капитана речного парохода и детей двоих родила. Ходила поваром вместе с мужем до Гурьева.

Вразгул и взвень – уральная волна!
Сварог весенний – на четыре фронта!

В 90-е, оставшись без работы, не жаловалась, не плакалась, хотя жила с детьми и внучкой мало сказать, что плохо – впроголодь. Сказала с некоторым пафосом: «Я прошла тот период с высоко поднятой головой». Поработала журналистом, но газетные рамки тесны для творческого воображения, а редакторам подавай факты, лирики они не приемлют. Но очерки об уральских спортсменах, о ветеранах войны вошли в сборник «Лига футбольных окраин», «Сафинские рощи». Фразы – короткие, рубленые, как пульс взволнованного человека.

Были мысли уехать, когда все уезжали. Рвали на части два берега.

Бухарский берег ворот рвет!
Самарский берег отступает.
Духоворот, водоворот.
Даль закипает птичьей стаей!
Обрушат вече купола:
Уеду – бомм!», нет – не уеду!
Бомм – душу мечет, как Урал,
То в эту сторону, то в эту.
По евразийскому мосту
Бомм! Не в ладах с собой сама я!
Бомм! Все – отлучка на звезду!
Но внучка держит за узду:
Бровь – Бухара!
А взгляд – Самара!

Как она может уехать, если отсюда и Пушкин бы не уехал.

…Когда бы Болдинская сень
Над Ханской рощей не сенила
И та, еще иная сила,
Он здесь остался б насовсем.
И век – не век, и год – не год:
Урал руками разливными
Держал и держит это имя
И Чёрной речке не дает!

Один из последних сборников стихов Шабарениной называется «Ономастическая трагедия». Стихи писала в период массового переименования улиц Уральска. Не могла не писать – о том, как «родовые таб-лички сдирали с коричневым мясом домов угловых».

Ей «и рубля не накопили строчки». Она легко относится к своему вечному безденежью. Как всегда иронизирует, пишет эпиграммы, бросает «перчатку», так сказать, «политическим» оппонентам – всякого рода либералам. Ненапечатанный сборник эпиграмм так и назвала:

«К вольеру!» Вряд ли кто эту перчатку поднимет: в остроте слова с Шабарениной никто не сравнится. Не в бровь, а в глаз умеет она вычленить главное, что возмущает, и высмеять хлестким точным словом. Но остается при этом все той же девочкой с нежной, ранимой и гордой душой.