Войной помеченный
Антон Михайлович питает особую любовь к старым советским фильмам. Они ему никогда не надоедают, сколько бы он их раньше ни смотрел. Однако, когда даже в них начинают стрелять, если он видит, как льётся кровь людская, он выключает телевизор и уходит к себе в комнату. В такие минуты он теряет душевное равновесие, становится раздражительным, а с наступлением ночи долго не может заснуть. Супруга его, Ольга Андреевна, с тревогой смотрит на мужа. Она как никто лучше понимает, что в это время творится у него на душе, почти физически ощущает боль, сопереживая вместе с ним. И дело не только в долгих десятилетиях совместно прожитой жизни, когда близкого и родного человека понимаешь с полуслова и полунамёка. Если бы это было так!
Как ни старается Антон Михайлович забыть страшные годы войны, оставить их навсегда в своем далеком прошлом, это ему никогда не удается. Он и в Казахстане-то на берегах Урала, безмятежно катящего свои волны в Каспий, оказался в свое время, наверное, не случайно. Его влекли к себе незнакомые места, где ему никогда не доводилось бывать, где ничто не напоминало о недавнем трагическом прошлом.
…В 1937-м в семью Билоцких в деревне Струцовка Житомирской области Украины пришла беда. Репрессировали Михаила Антоновича, уважаемого в Струцовке человека, возглавлявшего Сельсовет. Тогда это было обычное явление, почти норма. Обвинение могли предъявить любое, порой по самому ничтожному поводу. Рассказывали, например, такое. В колхозную контору пришел мужик, увидел на стене портрет первого лица государства и без какой-либо задней мысли сказал:
– Что-то у вас Сталин немного покосился…
И все, на другой день колхозника взяли и больше никто из односельчан его никогда не видел.
Старшему Билоцкому, которому тогда было уже под пятьдесят, предъявили весьма серьезное обвинение во вредительстве и участии в польской военно-повстанческой организации. Родные до сих пор считают, что подвела его польская фамилия. Хотя они, Билоцкие, исконные украинцы, и вообще, несмотря на то, что в Струцовке никогда никаких поляков не было, местные жители в большинстве своем ходили с фамилиями, оканчивавшимися на «-ский» и «-цкий». Лишь через много лет станет известно, что вскоре, через три месяца после ареста, Михаила Антоновича расстреляют. Где он погребен – неизвестно. В пятидесятые годы невинно пострадавшему человеку вернут честное имя, его реабилитируют.
Струцовка считалась лесным населенным пунктом – она стояла в окружении лесных массивов, в стороне от больших дорог. Однако, когда на украинскую землю пришли немецкие оккупанты, это не спасло ее от горькой участи, постигшей другие села, расположенные неподалеку, на открытой местности. Как и там, в Струцовке фашисты установили свою власть, приняв на службу в полицию нескольких предателей из местных жителей. Староста тоже был из своих, кажется, из бывших раскулаченных…
Более того, немцы потом попытаются сполна рассчитаться со Струцовкой и ее жителями, поставив последним в вину именно месторасположение их скромного населенного пункта. Такой жестокости, которую они проявят, здешняя земля, пожалуй, никогда не видела, но об этом несколько позже.
Как ни странно, по-настоящему война вошла в маленького Антона Билоцкого не с этими полицаями, от которых местное население каждодневно терпело всякие притеснения и унижения, а с дяденьками и тетеньками, проследовавшими в один из теплых осенних дней через Струцовку на многочисленных тачанках. Это были ковпаковцы, молодые люди 20-25 лет или чуть старше, они направлялись куда-то в Брянские леса. Одна из партизанок, которая, как и ее боевые товарищи, была в обмундировании защитного цвета, туго перетянутом ремнем, со смехом подозвала к себе семилетнего Антона и смущенному, боявшемуся поднять на нее глаза, протянула довольно увесистый кусок засахарившегося ароматного меда.
Не через одну Струцовку проследовали в те дни грозной силой храбрые соколы легендарного Сидора Артёмьевича Ковпака, и везде на их пути немцы и полицаи-прислужники в панике разбегались, едва лишь прослышав о приближении народных мстителей.
Несмотря на близость леса, партизаны редко заходили к ним в село. За все время они лишь несколько раз заявлялись ночью к Билоцким с мукой и просили тетку Антонину испечь им хлеба в большой домашней русской печи. И она соглашалась, хотя и понимала, на какой большой риск шла: если бы об этом разнюхали полицаи, ей с сыном, конечно, не поздоровилось бы…
И все равно гитлеровцы считали Струцовку мятежным селом, где что ни семья – партизаны или, в крайнем случае, их сообщники. И немало постарались для этого, надо сказать, сами полицаи.
До прихода немцев не всю колхозную скотину успели угнать в тыл страны. Кое-что осталось. Однако вместо того, чтобы надежно приглядывать за животными, фашистские прихвостни в полицейских мундирах стали потихоньку пускать скотинку под нож для собственных нужд, списывая непредвиденные «потери» на лихих партизан. Об этом раз за разом они усердно рапортовали своему начальству в Коростышев, административный центр Коростышевского района. Немцы недолго терпели такое положение и однажды решили разом покончить с партизанской Струцовкой.
Как-то в июне 1943 года, часов в девять утра, Антон проснулся от каких-то криков и женского плача, выскочил из дома и увидел, как полыхали хаты в восточной части села. Они были все сплошь деревянные, крытые соломой, и вспыхивали буквально как порох. Обезумевшие люди метались по улице. Мать уже, видимо, сообразила что к чему. Она сунула сыну в руки теплую курточку, кошелку с двумя буханками хлеба и, подтолкнув в спину, крикнула, чтобы он бежал в лес. Однако на краю деревни, у канавы, ему дорогу преградили немцы и жестами показали ему: «Назад!»
Когда он вернулся к своему дому, фашисты и полицаи уже сгоняли людей в колонну, среди них он заметил и мать. Пригнали всех к колхозной конюшне, такой же деревянной, как и все остальное в селе. В ней оккупанты, по всей видимости, намеревались сжечь мирных жителей. Однако возникла непредвиденная заминка. И виной тому был колхозный племенной красавец-жеребец, белый в темно-серых яблоках.
Он никак не хотел покидать конюшню, как только ни пытались его оттуда выманить. Никого близко к себе не подпускал. Неизвестно, сколько бы все это продолжалось, если бы вдруг один человек не вызвался вывести коня на волю. Это был неопределенного возраста мужичок, прибывший вместе с карателями. Он был в какой-то старой рваной гражданской одежде, с азиатскими чертами лица: то ли узбек, то ли таджик… Видимо, из наших военнопленных.
– Я выведу вам коня, – говорил он немцам. – Только вы меня, пожалуйста, отпустите.
Он скрылся в глубине темной конюшни, а через несколько минут уже показался в широких дверях с конем, которого держал за уздцы.
Однако обещанной свободы от фашистов он не получил. Те схватили его и волоком потащили к колхозной конторе, которая уже пылала. Они бросили его через окно внутрь. Мужчина выскочил из домика в уже горевшей на нем одежде. Мучители вновь схватили свою жертву и швырнули в охваченное с разных сторон огнем строение… И так продолжалось раза три. Бедняга заживо сгорел.
Пока возились с упрямым жеребцом из Коростышева вдруг пришло какое-то распоряжение, изменившее планы гитлеровцев. Из всей толпы насмерть перепуганных жителей Струцовки они тут же отобрали человек восемнадцать самых старых и немощных, сказали им, что они погонят скот в райцентр. Затем, как позже стало известно, загнали всех в крайнюю избу и живьем сожгли.
Всех остальных посадили на машины и повезли в Коростышев, находившийся километрах в двадцати пяти западнее от Струцовки.
(Окончание следует)
