Это только мы видали с вами
Сегодня память о войне уходит, растворяется. Давно не осталось тех, кто воевал в самые тяжёлые первые месяцы и годы войны. Уже и детей фронтовиков – тех, кто родился до 1941 года – остаётся всё меньше. Тем ценнее их воспоминания, не общие – было трудно, голодно, холодно – а частные, в деталях, в эмоциях, переживаниях.
«А солдаты смотрели на меня, и всё плакали…»
Мария Витошнова (Соловьева) рассказала мне эпизод из своего военного детства, который, как мне кажется, мог бы стать трогательно-пронзительным в каком-нибудь фильме о войне. Представьте себе картину: осень 1945 года, с фронта возвращаются те, кто остался жив. Каждый день дети из села Владимировка бегают на дорогу и ждут, когда появится грузовик, который развозит фронтовиков по поселкам. Маше было три года, когда началась война. Теперь ей семь лет. Она бегает на дорогу вместе со всеми и ждет. Она не знает, что ее отец погиб под Сталинградом. Об этом ей не сказали ни мама, ни старшие братья. Вся Владимировка знала, но никто не сказал, жалели. Очень ждала девчонка своего отца.
И вот появляется грузовик с фронтовиками и останавливается почти у их ворот. Маша кричит радостно: «Маманя, мой папаня приехал!», и первая подбегает к грузовику, жадно вглядывается в лица солдат. Отца она совсем не помнит. И один солдат кидает ей в руки свою шинель. Значит, это он – ее папаня! Она оглядывается на мать, которая стоит у ворот, и не понимает, почему она плачет. Девочка крепко прижимает к себе шинель, вдыхает ее запах и ждет, когда солдат слезет с грузовика и поднимет ее на руки. В это время к ней подбегают соседские девчонки Нина и Лиза Симбиркины и начинают вырывать из ее рук шинель с криком: «Это не твой, Маруська, папаня, а наш! Твоего папаню немцы убили!». Они-то своего отца помнили, но вот он их не узнал – выросли. А Маша вцепилась в эту шинель и не отдает, ей кажется, что если отдаст, значит страшные слова – правда. Она их не понимает, не хочет понимать. Соседские девчонки шинель у нее вырвали, а она смотрит на солдат снизу вверх, сквозь слезы и спрашивает: «А какой же из вас – мой папаня?!» И от этих умоляющих детских глаз, солдаты, чего только не повидавшие за годы войны, не выдержали и тоже заплакали. И тогда она почувствовала – правда.
– Так у меня на всю жизнь и осталась в глазах эта картина – плачущие солдаты, и этот крик: «Твоего папаню немцы убили!», – вспоминала Мария.
Она тогда пришла в редакцию высказать свою боль, которая за всю жизнь не утихла.
– Старшему брату не было десяти лет, когда война началась. Средний 1935 года, я – 1938-го. И сразу же начался голод, так как запасов никаких не было. Старший брат бросил школу, пошел работать в бригаду – за похлебку, ему даже трудодень не ставили. Мать работала от темна до темна и привозила нам с братом бидончик чюрмы. Это вода и в ней немного муки. 6 февраля 1943 года прислали нам похоронку: погиб наш отец под Сталинградом. Стали нам давать 42 рубля. Принесут, а на следующий день приходит какой-то агент – так его мать называла – и все заберет. Ни хлеба, ни сахара мы не видели. Летом хорошо было – траву ели, подснежники, суслики спасали нас. А вот зимой совсем плохо, только тыквы спасали. Одеть тоже нечего, валенки и фуфайка одни на четверых были. Мать эти валенки каждую ночь подшивала проволокой.
– У кого отцы вернулись, те стали хлеб есть, а мы так и остались голодные, и матери наши также работали на тяжелых работах. Кто остался в живых – детей растили и до сей поры помогают и внукам, и правнукам. А нам никто никогда не помогал: ни нашим матерям, ни нам. Братья умерли, на могиле отца так и не побывали. Никто не был – не на что было ехать. Обида у меня на душе и на сердце. Нас ведь тоже уже мало осталось – детей убитых отцов.
Она сказала, что ничего ей теперь уже не надо, но вот высказаться хотела: «Не хочу умирать с обидой на сердце и в душе».
И я не знала, как ее утешить, какие найти слова, чтобы повиниться за страну, забывшую о тех, у кого война отняла отцов, мужей, сыновей…
Жди меня, и я вернусь
Еще одна история о том, как люди в селах оберегали друг друга: а вдруг похоронка какая-то ошибка, а вдруг солдат жив и вернется? А если правда, то сообщим потом, когда жизнь хоть немного наладится, когда дети подрастут.
У Касыма Уракчеева из Чапаевского района была бронь, но он рвался на фронт, и когда фашисты подошли к Волге, его тоже призвали. Его жена осталась одна с пятью детьми, младшему из которых было всего три месяца. Касым Гарифуллович воевал под Сталинградом, потом освобождал западную Украину и погиб в Волынской области в августе 1944 года. Там у деревни Мирково, недалеко от польской границы, три дня шел жестокий бой то ли с немецкими, то ли с бандеровскими нацистами.
В Чапаевский военкомат пришло извещение о его гибели, и весь поселок знал об этом. Но никто не захотел вручать его жене, теперь вдове. И никто не проговорился: вдруг женщина не выдержит, сломается, а у нее – дети. Или вдруг там, на фронте, что-то перепутали и он жив? Истории такого чудесного воскресения из мертвых – принесли похоронку, а он жив – в те годы пересказывали и передавали из уст в уста.
Никто ей ничего не сказал, но женщина что-то почувствовала, что-то прочитала в сочувствующих глазах соседок, в том, как люди совали нехитрые гостинцы ее детям. И она отправилась за 25 километров в райцентр – узнать. Предчувствия и неизвестность были мучительны. И ей там, в райвоенкомате, отдали эту похоронку, которую никто из поселка не хотел ей вручать. Обратно отправили на подводе: ноги подкосились. Но она не сломалась, помогала вера в то, что ее муж, отец ее детей – жив. Ходила и повторяла симоновские строки: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди». И она ждала. Много лет. До самой смерти. Одна вырастила всех пятерых детей.
– Это была моя прабабушка, ей было в годы войны 32 года, – рассказала Валерия Зинченко. – А бабушке в то время было восемь лет. И она помнит, как люди приходили к ним в дом, плакали вместе с прабабушкой, приносили кто кусочек сахара, кто стакан пшена, кто сухарики. Прабабушка работала в библиотеке, каждый день записывала сводки Информбюро и ходила по фермам, мастерским, рассказывала людям, какие города и страны освободила наша армия. И она все время надеялась, что произошла какая-то ошибка, и прадедушка вернется.
Касым Уракчеев похоронен в братской могиле на западе Украины. В советские годы его дети и внуки посещали эту могилу в городе Горохове. Но теперь путь туда заказан.
– Бабушка рассказывала, что раньше их встречали там, как родных, – говорит Валерия. – Сейчас все изменилось. Как обидно, что тех, кто их освобождал, сегодня на Украине называют оккупантами, сносят памятники. Но ведь еще живы свидетели тех страшных событий – те, у кого на глазах убивали их отцов и матерей, кого детьми угоняли в рабство.
Вряд ли на Украине сегодня чтят память Касыма Уракчеева и тысяч других солдат, сложивших головы за ее освобождение. Но в музее Чапаево есть стенд, посвященный Касыму Уракчееву. А на Стеле – имена всех трех братьев Уракчеевых, погибших на фронтах Великой Отечественной войны.
– И я никому не позволю опорочить их светлую память! – так сказала их правнучка Валерия.
«У фашистов мы были «зайцами»
Сегодня многие наши либералы любят намекать на то, что, может быть, было бы лучше, если бы мы сдались. Как у Достоевского, кажется, в «Бесах» один такой либеральный герой сказал о другой войне: «И хорошо–с. Нация умная завоевала бы нацию глупую».
Нынешние в доказательство приводят примеры гуманизма со стороны немецких солдат. Недавно услышала, как один потомок тех, кого фашисты в первую очередь сжигали в краматориях, сказал, что под оккупацией немцев наши люди жили лучше, чем те, кто оставался в тылу.
Эту историю рассказал Николай Иванович Околот, для которого война началась в четыре часа утра 22 июня. Как в той песне: «Киев бомбили, нам объявили, что началась война». А им и объявлять не надо было. Жил 13-летний Николай на станции Мироновка под Киевом.
– Бомбили нас целыми сутками, мы всей семьей прятались в пчельнике, это такое укрытие для пчел в зимнее время, – вспоминал он.
Однажды осколок залетел в это ненадежное укрытие, и мальчишку ранило. В медсанбате рану зашили. А через неделю немецкие танки и мотопехота уже вошли в Мироновку. Все жители попрятались по погребам и подвалам. Немцы заняли все административные здания, врывались в дома жителей.
– Они выламывали двери, окна, забирали все ценное, продукты, керосин, – вспоминал Николай Иванович. – Ловили кур, свиней, поросят и тут же их жарили. Жрали, смеялись, орали что-то, но нас не трогали. Потом они двинулись дальше, и целую неделю у нас стояла тишина.
Но тишина эта была обманчивой: люди еще не знали, что следом за воинскими частями, которые мародерствуют, идут каратели, которые убивают.
– Сначала пришли эсэсовцы, а следом за ними – жандармы, полицаи. Их набрали из заключенных, которых выпустили из тюрем. И они сразу стали арестовывать евреев, партработников, коммунистов, комсомольцев. Их грузили в машины, вывозили за поселок и там расстреливали в овраге. Тела едва присыпали землей.
Отец Николая ушел воевать и погиб в первые же дни войны под Киевом. Родная его мать умерла еще в 1936 году, и на попечении подростка оставались младшие единокровные братья и сестры.
– Я оборудовал убежище, где мы прятались, потому что немцы угоняли в Германию молодежь и подростков, – рассказывал Николай Иванович. – А сам уходил добывать пропитание.
В 1941 году немцы еще считали войну на востоке чем-то вроде развлекательной прогулки: уж если нам вся Европа покорилась, то уж этих азиатских варваров мы в два счета одолеем. И поэтому они веселились, пили, хватали и насиловали женщин, развлекались стрельбой по живым мишеням. Зачастую такими мишенями становились люди, недочеловеки, по их мнению.
– Немцы увлекались охотой, выезжали в леса и луга пострелять зайцев. А нас, мальчишек, брали с собой в загон. Наберут нас человек сорок, вывезут за поселок, выстроят цепью, и мы должны были гнать на них зайцев. Когда зайцев не было, они стреляли в нас. Мы и бегали, как зайцы. Нескольких мальчиков убили. И я стал прятаться от этих загонов.
Николай остался жив и сумел сохранить своих братьев и сестер. В Казахстан приехал уже после войны, в 50-е годы – поднимать целину.
А тела убитых в Мироновке женщин, стариков, детей похоронили по-человечески в центре Мироновки только в 1945 году, где было сооружено мемориальное кладбище.
У Николая Ивановича своя обида на власть.
– Нас, тыловиков, уравняли. И тех, кто находился в глубоком тылу, и тех, кто видел ужасы войны своими глазами. Это несправедливо. Но теперь уже все равно – тех, кто ее видел, почти не осталось.
Я поставила в заголовок строчку из песни барда Дмитрия Сухарева о поколении детей войны, о том, как провожали они своих отцов на фронт, а те стояли у военкомата «с бритыми навечно головами». То есть, не успели у них даже волосы отрасти, как их уже убили. Там есть строки о том, что «скоро, кроме нас, уже не будет никого, кто вместе с ними слышал первую тревогу».
И все стоит перед глазами эта картина: девочки, рвущие друг у друга из рук солдатскую шинель.
