Войной помеченный
(Окончание. Начало в № 11)
В райцентре Коростышев жителей спаленной дотла Струцовки немцы продержали день или два, затем снова погрузили на автотранспорт и – в Житомир, а там наспех рассовали всех по грязным вагонам, в которых раньше перевозили скот, и повезли куда-то дальше. Двери почему-то не открывались, и несчастные не имели возможности даже на несколько минут покинуть душные вагоны на остановках для того, чтобы справить нужду. Нечистоты выливались прямо в окна, и некоторые, самые отчаянные, рисковые старались проделать эту немудреную операцию прямо на станциях, в местах, где толпились немцы. Вот было-то ругани, мата, лающего, остервенелого…
Хорошо хоть в пути находились недолго, где-то не более недели.
Концлагерь в городе Оберхаузен. Здесь матери и сыну Билоцким предстояло провести почти два года. Лагерь был большой, размещался на нескольких десятках гектаров. Кроме русских, украинцев, белорусов и представителей других народов, угнанных в рабство в Германию из оккупированных районов Советского Союза, тут содержались также французы, итальянцы, поляки.
Население лагеря было в основном молодое.
Кормили очень скверно. Привезут, бывало, немцы брюкву в мешке, вывалят на землю и смеются, наблюдая, как люди жадно хватают ее. Да еще фотографируют всё это. Зато трудиться заставляли так, что люди, обессилив, падали, теряли сознание, умирали. Работали где-то на заводе, а еще то и дело на расчистке города от завалов, которые образовывались всякий раз после очередного налета союзной авиации.
Оберхаузен был промышленным городом, имевшим важное значение для немецкой экономики, и он регулярно подвергался бомбежкам с воздуха, чаще всего почему-то в ночное время. И что удивительно, ни одна бомба за всё время не упала на лагерь, находившийся за городом.
Когда взрослых рано утром угоняли на работы, детей совсем не кормили. Целыми днями слонялись они по лагерю в поисках хоть какой-нибудь пищи. Голод вынудил их пуститься на такую, если можно так сказать, хитрость. Вскоре они научились находить себе пропитание за… пределами лагеря, со всех сторон опоясанного колючей проволокой под высоким электрическим напряжением.
Лагерь охранялся полицаями, и судя по тому, что многие из них хорошо изъяснялись по-русски, это были свои, из тех, кто переметнулся на сторону врага. Вооруженные до зубов, вели они себя агрессивно, очень грубо, издевались над своими соотечественниками. Но иногда на дежурство у лагерных ворот заступал старичок-немец в поношенной военной форме, единственным оружием у которого был пистолет на поясе. Он хорошо понимал незавидное состояние ребятишек, и когда сам дежурил – отпускал их в город. Притом дня на три.
Раньше в лагерь возвращаться им было нельзя, чтобы не попасться на глаза кому-нибудь из полиции – в таком случае малолетних узников ждало суровое наказание. А так, через три дня, у старика вновь под-ходила очередь дежурить…
В Оберхаузене, где у многих домов крыльцо выходило прямо на тротуар, они собирали милостыню у добропорядочных бюргеров. Кто-то пожалеет несчастных маленьких оборвышей и даст им кусочек хлеба с тоненькой пластинкой сыра или колбасы, а кто «наградит» пинком, спустив со ступенек.
Ночевали в эти дни ребятишки на подворье у одного богатого хозяина, прячась в стоге сена. Сам он, наверное, об этом не догадывался. Кров детишкам предоставляли батрачки из русских, работавшие на этого хозяина. Да еще подкармливали несчастных детей чем могли.
В отличие от советских граждан остальным узникам лагеря было чуточку полегче. Время от времени над многочисленными деревянными бараками пролетал белый самолет с красным крестом, от него отделялись темные точки и по мере приближения к земле они росли. Это с самолета сбрасывали «гуманитарку» – продукты питания. Говорили, что эти посылки от Международного Красного Креста, предназначавшиеся французам, итальянцам и гражданам других европейских государств. Впрочем, кое-что перепадало и русским, которыми обычно называли всех выходцев из СССР, – плитки шоколада, мясные консервы.
Накануне того дня, как их освободили американцы, всех погрузили на тракторные тележки и повезли куда-то в горы. Очутились в хвойном лесу, красота открылась глазам – словами не передать. Неподалеку дымили высокие трубы. Привезли днем, продержали несчастных до ночи, а в два часа освобождение к ним пришло в лице американских военных. Оказывается, еще немного и немцы всех сожгли бы в печах крематория. Реализации их чудовищного замысла помешали союзники.
Потом было возвращение в лагерь, с которым были связаны самые страшные и трагические воспоминания. Американский офицер, стоявший на «виллисе», поочередно на разных языках, в том числе на русском, произносил несколько фраз:
– Вы теперь свободны! Все это, – он показывал рукой в сторону Оберхаузена, – теперь ваше. Берите все, что хотите в компенсацию ваших страданий. Не трогайте только наших солдат, за это мы будем расстреливать. Они у нас очень дорогие.
Долгим будет возвращение Билоцких и еще нескольких семей в родные места. Прежней Струцовки, насчитывавшей когда-то около трехсот дворов, уже не было. Кто-то, наскоро вырыв землянку, поселился в ней. Билоцким предстояло два года прожить в погребе, это все, что осталось от их дома. Потом, благодаря кое-каким немудреным вещам, привезенным из фашистской Германии, им удастся приобрести сарай у соседа, который на длительное время заменит им жилой дом.
Когда Антон Михайлович рассказывал о своем горьком житье-бытье в войну, а затем о нелегких послевоенных годах, я обратил внимание на то, что его супруга, Ольга Андреевна, всегда приходила ему на выручку, если он путался в каких-то деталях, порой самых незначительных. Бывало, что она продолжала за него рассказ, и это было настолько естественно, как будто повествование велось от одного лица. Я сказал об этом супругам.
– Мы оба из одного села, – пояснила Ольга Андреевна. – И то страшное июньское утро сорок третьего года помню так ясно и отчетливо, как будто все произошло вчера. Когда фашисты стали жечь нашу Струцовку, мы с мамой и теткой Ольгой, учительницей местной школы, бросились тикать из села. Немцы по нам стреляют, а мы бежим, не останавливаемся. Помню, как мне обожгло ухо пулей, чуть меня не задевшей. Тетя была высокой молодой женщиной, она, когда бежала, на плечах держала трехлетнюю дочку. Потом догадалась взять ее на руки. И это спасло малютку от смерти, потому что одна из пуль настигла нашу родственницу, попав ей в голову. Дочка, несмотря на малость лет, догадалась спрятаться в высокой ржи, и оккупанты, прочесывая затем местность, ее не обнаружили.
Долгие месяцы Ольга Грибовская (ее девичья фамилия) с родственниками и еще несколькими односельчанами, кому чудом удалось спастись, пряталась по окрестным населенным пунктам, пока в 1944 году их не освободили войска Красной Армии.
Помимо того, что Антон Билоцкий прошел через ужасы войны и фашистской неволи, он долго будет ходить еще с клеймом сына врага народа. Именно по этой причине он, окончив в Струцовке семилетку, не сможет осуществить свою детскую мечту – стать летчиком. А когда его призовут в армию и он потом захочет остаться на сверхсрочную – откажут, и все по тем же политическим соображениям.
В конце пятидесятых Антон Билоцкий и Ольга Грибовская поженятся и вскоре переберутся на жительство в казахстанский Уральск, считавшийся более благополучным и пригодным для жизни городом по сравнению с их разоренными войной местами. Всю жизнь до выхода на пенсию наш герой проработает простым шофером на различных промышленных предприятиях, вырастят с женой двоих детей, сына и дочь.
Нынче о страшном прошлом Антона Михайловича свидетельствует лишь удостоверение малолетнего узника фашистского концлагеря, приравнявшего его к участникам Великой Отечественной. Достает он его редко. Льгот особых оно ему не даёт, разве что проезд в городском общественном транспорте, да и то лишь иногда, в некоторых случаях. Обычно с подозрением смотрят на ветерана: мол, молодой для участника-то войны…