Дотянуться до Пушкина
180 лет назад – 19 октября 1836 года – Пушкин закончил работать над «Капитанской дочкой». В конце декабря 1836 года повесть была опубликована в журнале «Современник». До гибели поэта оставалось чуть больше месяца.
И я думаю: какое счастье, что он успел дописать эту потрясающую вещь, которую мы называем повестью. А Гоголь назвал «Капитанскую дочку» романом, «единственным в своем роде… по чувству меры, по законченности, по стилю и по изумительному мастерству обрисовывать типы и характеры в миниатюре…»
Пушкин и сам сказал – роман. Когда передавал рукопись цензору так и сказал: «Роман мой основан на предании…» Что такое роман, Пушкин объяснял так: «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании». То есть Пушкин считал свое произведение историческим романом. Но почему – на «предании»? Ведь не только Пугачёв, но и другие герои романа – не вымышленные, а имеющие прототипы в реальности.
Почему Пушкин сказал «предание» можно понять, если прочитать его «Историю Пугачёвского бунта». Потому что тогда предстанут два разных Пугачёва. Один – народный герой, благородный разбойник, который даже на фоне всех казней кажется милосердным. Такова магия этого произведения. После романа остается впечатление: Пугачёв – это добро и справедливость.
«Историю Пугачёвского бунта» я читала спустя много лет после «Капитанской дочки» и не могла поверить – неужели это тоже про Пугачёва? Все во мне протестовало: не мог этот народный герой быть таким жестоким, трусливым и подлым.
Перечитала роман, думаю, наверное, в детские годы чего-то не поняла. И снова попала под обаяние личности Пугачёва, каким его показал Пушкин. Но как мог Пушкин создать такой притягательный образ Пугачёва после того, как собрал жуткие тошнотворные подробности «пугачевщины»: «С Елагина, человека тучного, содрали кожу: злодеи вынули из него сало и мазали им свои раны». У израненного Харлова «выбитый глаз висел на щеке».
«Самозванец вешает всякой день человека по два, а иногда и 10. Пятерил Петра Копеичкина, который из Яицкого города послан был его схватить».
«Пятерил» – это когда отрубают руки – ноги – голову. Это – факты. И в историческом труде Пушкин приводит все это – из документов расследования и протоколов допросов очевидцев. В «Дочке» капитана Миронова Пугачёв вешает, но кожу ни с кого не сдирают, и выбитый глаз ни у кого на щеке не висит. Пушкин понимает, что от таких «художественных» подробностей читателя бы стошнило.
Но зачем ему надо было делать из злодея благородного героя? И зачем ему, допущенному к царским архивам, прочитавшему массу всех подробностей бунта, понадобилось долгое и трудное путешествие в наши степные края? Ведь для исторического труда, который планировался, этих документов было предостаточно. Но что бы осталось нам, если бы Пушкин написал «Историю», но не написал бы «Капитанскую дочку»? А то бы и осталось – глаз, висящий на щеке, содранная с человека кожа. Или вот это: «Жену его изрубили. Дочь их, накануне овдовевшая Харлова, приведена была к победителю, распоряжавшемуся казнию ее родителей. Пугачёв поражен был ее красотой и взял несчастную к себе в наложницы, пощадив для нее ее семилетнего брата».
«Молодая Харлова имела несчастье привязать к себе Самозванца. Он держал ее в своем лагере под Оренбургом. Она одна имела право во всякое время входить в его кибитку; по ее просьбе прислал он в Озерную приказ – похоронить тела им повешенных при взятии крепости. Она встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачёв, уступив их требованию, передал им свою наложницу. Харлова и семилетний брат ее были расстреляны. Раненые, они сползлись друг с другом и обнялись. Тела их, брошенные в кусты, долго оставались в том же положении».
«Все чары в сторону. Мазать свои раны чужим салом, расстреливать семилетнего ребенка, который, истекая кровью, ползет к сестре, – художественное произведение такого не терпит, оно такое извергает. Пушкин, художеством своим, был обречен на другого Пугачёва», – писала Марина Цветаева, пораженная разностью двух Пугачёвых.
И почти строка в строку в романе, и в историческом труде:
«Пугачёв в начале своего бунта взял к себе в писаря сержанта Кармицкого, простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки при взятии Татищевой удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачёв о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачёв, молча, махнул рукой».
«Как Пугачёвым «Капитанской дочки» нельзя не зачароваться – так от Пугачёва «Пугачёвского бунта» нельзя не отвратиться», – пишет Марина Цветаева.
Потом он поругался со своим другом Лысовым, а потом вроде бы помирился.
«Их помирили товарищи, и Пугачёв пил еще с Лысовым за несколько часов до его смерти». То есть пил – чтобы усыпить бдительность? А потом приказал его убить.
С Харловой – спал – и дал ее расстрелять, с Лысовым – пил – и велел его удавить. Пугачёв здесь встает худшим из своих разбойников, хуже разбойника. И только так можно ответить на его гневный возглас, когда предавший его казак хотел скрутить ему назад руки: «Разве я разбойник?»
Хуже разбойника. Такой бы остался образ Пугачёва, который в народном предании был не злодеем, а героем. И Пушкин гениально это угадал: все, что в документах – правда, но не вся. И здесь, на Урале, он нашел подтверждение этому. И потому «роман мой основан на предании». Он здесь нашел это предание.
В «Примечаниях к Пугачёвскому бунту» у него записано: «В Уральске жива еще старая казачка, носившая черевики (обувь) его (Пугачёва) работы». «Грех сказать, – говорила мне 80-летняя казачка, – на него мы не жалуемся, он (Пугачёв) нам зла не сделал». Удалось Пушкину побеседовать и с 95-летним сыном казака Пьянова, у которого квартировал Пугачёв во время приезда в Яицкий городок в ноябре 1772 года и которому первому признался, что он – царь Пётр III. Известно, что Михайло Пьянов был одним из любимцев Пугачёва. Пугачёв был посаженым отцом на его свадьбе. Высказывание Пугачёва о его отношениях с казаками, услышанное Пушкиным от Пьянова, вошло почти дословно в роман «Капитанская дочка»: «Улица моя тесна, – признается Пугачёв Гриневу, – воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро…»
Многие эпизоды и запомнившиеся казакам слова Пугачёва вошли в роман. И многое он оставил в историческом произведении. Оставил образную речь Пугачёва: «Улица моя тесна». «Я не ворон, я – воронёнок, а ворон еще летает». Оставил неожиданные приступы милосердия: например, наведенную на жителей пушку оборачивает и разряжает ее в степь.
Смелость или браваду его оставил:
«Пугачёв ехал впереди своего войска. – Берегись, государь, – сказал ему старый казак, – неравно из пушки убьют. – Старый ты человек, – отвечал самозванец. – Разве пушки льются на царей?» И любовь к нему простого народа оставил: «Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его клетки: помните, дети, что вы видели Пугачёва. Старые люди еще рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжающих господ. Во всю дорогу он был весел и спокоен».
И то оставил, как женщины падали в обморок от его огненного взора, и грозного голоса – уже тогда, когда он в клетке сидел. И человечность оставил: когда академик Рычков заплакал, вспоминая убитого Пугачёвым сына – симбирского коменданта – Пугачёв, сам заплакал. И трусливое его цепляние за жизнь оставил. Пугачёв заранее готовит себе пути к отступлению, бежит, бросив остатки своего войска и готов всех предать, чтобы спасти себя. И уже плененный, обреченный на мучительную казнь, все равно цеплялся за жизнь. На вопрос Рычкова, как он мог отважиться на такие великие злодеяния, встал и ответил: «Виноват перед Богом и Государыней и буду стараться заслужить все мои вины». Бессмысленное унижение, безнадежная надежда на помилование. А когда Панин ударил его по щеке в ответ на его иносказание про ворона, встал на колени.
«Пугачёв из «Истории Пугачёвского бунта» встает зверем, а не героем. Но даже и не природным зверем встает, ибо почти все его зверства – страх за жизнь, – а попустителем зверств, слабым до преступности человеком. (Ведь даже убийство Лысова – не месть за поднятую на него руку, а страх вторичного и уже смертного удара)», – пишет Марина Цветаева. – В Пугачёве Пушкин дал самое страшное очарование: зла, на минуту ставшего добром, всю свою самосилу (зла) перекинувшего на добро. Пушкин в своем Пугачёве дал нам неразрешимую загадку: злодеяния – и чистого сердца. Пушкин в Пугачёве дал нам доброго разбойника. И как же нам ему не поддаться, раз мы уже поддались – просто разбойнику? Дав нам такого Пугачёва, чему же поддался сам Пушкин? Высшему, что есть: поэту в себе. Непогрешимому чутью поэта на – пусть не бывшее, но могшее бы быть. Долженствовавшее бы быть. («По сему, что поэт есть творитель…»)
«Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Это Пушкин сказал о Наполеоне. О Наполеоне сказал, а с Пугачёвым сделал. Нет низких истин и возвышающих обманов. Есть высокие истины и низкая ложь. Есть гениальное чутье художника, «ясновиденье».
«А и сильна же вещь – поэзия, раз все знание николаевского архива, саморучное, самочное знание и изыскание не смогли не только убить, но пригасить в поэте его яснозрение», – написала Цветаева. Она считает, что за время работы в архивах Пушкин с Пугачёвым «сжился» и чем больше его узнавал, тем тверже знал, видел – другое. «Сжился, но не разделался». Он к нам сюда, в Уральск, приехал, чтобы окончательно с ним, Пугачёвым, «разделаться». Он здесь поставил последнюю точку в «Капитанской дочке», которую еще не начал писать. Он здесь утвердился в своем чутье: не тот Пугачёв.
«Пушкин поступил как народ: он правду исправил, он правду о злодее – забыл, ту часть правды, несовместимую с любовью» (М. Цветаева).
Пугачёва, разоблаченного историей, Пушкин реабилитировал поэзией. Той же рукой, которой свергнул в историческом произведении, Пушкин вернул его на пьедестал в художественном. Пушкин-художник победил Пушкина-историка.
Выдающийся русский историк Ключевский сказал, что в «Капитанской дочке» «больше истории, чем в «Истории Пугачёвского бунта», которая кажется длинным объяснительным примечанием к роману».
180 лет назад Пушкин закончил роман. Это только кажется, что давно. В то время жили в Уральске Никита Савичев и Иосаф Железнов. А потом приезжали Лев Толстой и Короленко. А потом родились Николай Корсунов и Николай Чесноков. И если взяться за руки, то цепочка дотянется до Пушкина. А совсем недавно наш земляк Геннадий Доронин написал роман «Остров», и там герой попадает в Уральск 1833 года, в ту самую осень, когда Пушкин приезжал сюда, и он пытается предупредить поэта о дуэли…
Эх, чтобы ему задержаться здесь без «смутного волненья чего-то жаждущей души». Или в Болдино – сколько он там той осенью написал! И, наверное, злоба глодала петербургских завистников, которые спровоцировали ту дуэль. Но, может, когда-нибудь все-таки мы преобразуем зло в добро. Как Пушкин с Пугачёвым. Надо только взяться за руки – и дотянуться до Пушкина.
