Не сломили тогда, порочат теперь
Блокада Ленинграда длилась около трех лет. 900 дней и ночей под бомбежками, в холоде и голоде. Но, несмотря ни на что, жизнь в городе продолжалась. В Ленинграде выпускалась военная техника, были открыты театры и музеи. Боевой дух горожан поддерживали знаменитые писатели и поэты, которые регулярно выступали по радио. К зиме 1942-1943, несмотря на регулярные бомбёжки, в Ленинграде заработали заводы, школы, кинотеатры, бани, удалось восстановить водоснабжение, по городу начал ходить общественный транспорт.
Им не понять…
Иностранцы до сих пор не могут понять: какая сила помогала ленинградцам жить, работать и сохранить человеческое достоинство в этих нечеловеческих условиях? И это не дает им покоя, так и хочется доказать, что никакого подвига не было, что опускались они до скотства, до людоедства, а не сдавались, потому что НКВД боялись больше, чем голода.
Недавно появилась книга некоей Анны Рид «Ленинград» (Anne Reid, “Leningrad: The Epic Siege of World War II, 1941-1944”). Она «исследовала, что происходит с большим современным городом в экстремальных условиях, когда заканчивается еда». Но самое главное, что преследовал этот труд – «разобраться с советским мифом о героизме ленинградцев». И, как пишет об этом один из российских сотрудников, помогавший иностранке собирать материал для этой книги: «Содрать сироп с истории».
Вот такие в России есть «сотрудники», называющие «сиропом» героизм и беспримерное мужество своих соотечественников, готовые в угоду иностранцам опорочить самое святое.
Много в этой книге Анна Рид пишет об ужасах голода, о каннибализме и о жестокости советского руководства, не сумевшего вовремя эвакуировать жителей. При этом она ссылается не только на советские архивы, но и на немецкие тоже. И если из советских источников она берет то, что показывает советское руководство, да и самих ленинградцев не в лучшем свете, то с «той» стороны – наоборот. Например, она пишет, что в то время, когда Ленинград был взят немцами в блокаду, в штаб-квартире Гитлера обсуждали вопрос: «Способны ли наши солдаты стрелять по бегущим (совершающим побег из блокадного города) женщинам и детям?». Как будто у фашистов когда-нибудь на территории Советского Союза «стоял» такой вопрос и были такие сомнения. Но эта Рид пишет, что именно в связи с этим было рекомендовано обстреливать Ленинград «артиллерией и самолетами», чтобы безоружных жителей гнать «вглубь России».
«Эта аргументация, которая в поздних высказываниях была изменена, недвусмысленно показывает, что «стратегия голод» больше не преследовала никаких военных целей, а имела целью просто уничтожить город и жителей посредством геноцида. Так же то, что озабоченность командующего была направлена только на поддержание военного и морального духа его солдат, пролило «характерный свет на характер немецкого военного руководства», – сказал по поводу этого немецкий военный историк Рольф-Дитер Мюллер. – Главное командование Вермахта исходило из того, что большая часть жителей должна быть мертва к весне 1942 года. Только тогда немецкие солдаты вошли бы в город. «Тот, кто еще жив», цитирует Рид планерное заседание Генштаба Вермахта от 21 сентября 1941, должны были быть изгнаны из города, а «Ленинград с помощью бомб сравнять с землей».
Не только немцев, но и советскую власть Рид делает ответственной за ленинградскую трагедию. Слишком поздно советские лидеры начали эвакуацию мирного населения из закрытого города ( дословно: из города, объявленного крепостью, никто не мог ни выехать, ни въехать). «На пике кризиса режим мог бы спасти себя только последующими репрессиями. Жернова НКВД работали на полную мощность в борьбе с предполагаемыми врагами народа, в то время как топливо и еда с каждым днем становились все большим дефицитом», цитирует немецкий историк мадам Рид.
Она развенчивала «миф о мужестве и стойкости ленинградцев». «Они совершали грабежи и убийства, бросали на произвол судьбы своих родственников и ели человеческое мясо – как это происходит в любом обществе, когда кончаются запасы продовольствия», – пишет она, считая свидетельства ленинградцев о высших проявлениях мужества и благородства – советской пропагандой.
Но ее критикуют ее же соотечественники. «Однако здесь проявляется основная логическая ошибка книги. Рид думает, что героический миф о блокаде был создан (навязан) советским режимом, чтобы забелить воспоминания людей о войне. Она не принимает к сведению то, что многочисленные ленинградцы уже во время войны принимали участие в создании этих дневников, из которых она берет цитаты», – замечает историк Мюллер.
Ленинградцы даже в быту (который был полностью разрушен – нет света, тепла, воды, еды) старались не опуститься.
«Сейчас мы будем встречать 42-й год. Я сижу в пальто, но все равно холодно. Горит жуткая коптилка. Мы из-за нее закопченные, хотя мылись. От грязи мы очень страдали, она унижала. И мы, во что бы то ни стало, решили привести себя в порядок. Воду мы носили из проруби Малой Невы, добыли какие-то щепочки, бумагу и в топке печки подогревали понемногу воду. Мылись мы… в пальто. Высовывали одну руку, мыли, вытирали и снова засовывали в пальто и так дальше. Так, по частям, помогая другу, привели себя в порядок и даже умудрились не простудиться», – написала в своем дневнике Вера Николаевна Эльяшова. – Мы откладывали к празднику хлеб, выделяя понемногу из ежедневной нормы. Кроме того, мне посчастливилось получить топленое масло в Елисеевском. Помню, я шла по заснеженному Невскому проспекту, прижимая к себе масло. И тут начался артобстрел. И тогда я подумала: как будет обидно, что меня вот сейчас убьют, а я так и не попробую это масло.
«В ту зиму было очень много снега, никто его не убирал с улиц, приходилось ходить по узеньким тропкам. Помню, я тогда шла и смотрела на застывшие огромными сугробами трамваи, и мне уже не верилось, что они когда-то ходили… В общем, была погружена в свои мысли настолько, что не сразу поняла, что начался обстрел. Помню только, как чьи-то руки затащили меня в ближайшую арку, где уже прятались несколько человек», – рассказывает Валентина Петровна Короткова, которой в 1941 году было одиннадцать лет. – Мама очень хотела сделать нам праздник, но у нас не было игрушек, потому что дом, в котором мы жили раньше, разбомбили. Тогда мама решила принести нам живую елку, но у нее не хватило сил… И тут ее, плачущую, увидел военный с фронта, он нес елку… то ли домой, то ли еще куда-то. Тогда он у своей елки обломал нижние ветви и отдал маме, чтобы она хотя бы их принесла нам. У нескольких веток мама оборвала иголки и заварила на них чай. Мы назвали его «елочкин чай», он казался нам таким вкусным, горячим… И так вкусно пах!».
На их праздничном столе кроме этого «чая» и кусочков хлеба не было больше ничего. Но вопреки всему они устроили себе праздник, и такими маленькими радостями люди помогали друг другу выжить.
«Есть в мире места, хранимые свыше»
Таких дневниковых записей и воспоминаний много. Есть в них и о том, как умирали, как привыкали к смерти до безразличия, как в буквальном смысле сходили с ума от голода. Но я приведу еще только одно письмо из блокадного Ленинграда – Веры Алексеевны Вечерской сыну Павлу на фронт. Оно датировано шестым июня 1943 года.
«Только вчера послала тебе, мой мальчик, письмо. А сегодня вечером пишу снова. Знаешь, Пашенька, я давно хотела написать тебе РАДОСТНОЕ письмо. Думала, что так и не смогу. Смерть папы, бабушки, Валечки. Казалось, ничего в жизни не обрадует меня, кроме встречи с тобой.
А сегодня был день чудес, радостных, нежданных.
Поверишь, я была на праздновании дня рождения Пушкина! Музей был закрыт с начала войны… И вдруг получаю розовенький листочек-приглашение в музей! Пришло восемь человек из близлежащих домов. Выступали В. Вишневский, В. Инбер и Николай Тихонов. С какой пронизывающей душу верой Вишневский сказал: «Голод уйдет! Поверьте: мы победим!» В. Инбер читала «Памяти Пушкина». На бюсте Пушкина был венок, настоящий, из живых цветов. А я вспоминала, как малышом ты потерялся в музее, и я с трудом отыскала тебя у этого самого бюста. Ты тогда сказал: «Я с каменным дядей гулял!» Помнишь! Знаешь, сынок, нас было 8 человек. Всего. Но мы были в центре Вечности… и Бессмертия. Жизнь будет! Она бесконечна.
Дом Пушкина не пострадал. Бомба упала в Мойку и не взорвалась! Есть в мире места, неприкасаемые, хранимые свыше!
Я, Пашенька, пока не очень хорошо хожу (только не волнуйся – ничего серьезного), а из дома Пушкина пошла (первый раз) на Стрелку. Силы появились! А день какой сегодня чудесный! Солнце! Нежная зелень деревьев! Ах, какое чудо!!!
Ты не представляешь, Румянцевский садик разбили на квадратики… под огороды! А на набережной разрыхлили газон для ЦВЕТОВ!
Милый, меня так взволновал запах парной земли… Я целыми пригоршнями подносила ее к лицу и до головокружения вдыхала ее запах – запах жизни!
Господи, скоро я увижу ЦВЕТЫ! Павлик! Какие у нас ЛЮДИ! Город, в котором сажают в блокаду цветы, победить нельзя!
Вечером у меня стала кружиться голова. Тетя Дуся (бывшая лифтерша – помнишь ее?) говорит: «От слабости, Лексевна, поди, долго не протянешь» – А я ей: «От радости!» – Не поняла, посмотрела, словно я умом тронулась.
А я, Павлик, поверила сегодня, что у нас будет ЖИЗНЬ. И ты вернешься, сынок! Я это ЗНАЮ, ЗНАЮ, ЗНАЮ!!
Только не узнаешь ты нашей квартиры. Сожгли все, что горело, даже паркет.
Ничего – наживем! А вот твою комнату не тронули. Там все так, как было.
Даже листочек из блокнота и карандашик, оставленный тобой на письменном столе.
Мы с твоей Лелей (чудесная девочка) часто сидим у тебя в комнате… С ТОБОЙ! Твоя Леля давно мне дочь. У меня – никого. У нее – тоже. Один свет на двоих – твое возвращение. Без нее, моего Ангела Хранителя, я эту зиму не пережила бы. Теперь-то точно доживу и внуков поняньчу…
Не выдавай меня, сынок, – Леля рассердится. Но в такой особый счастливый день проболтаюсь. У каждого ленинградца есть сумочка, баульчик с самым ценным, с которым не расстаются. А знаешь, что у Лели в сумочке, кроме документов и карточек? Не догадаешься!!! – Узелок со свадебным платьем и туфельками, которые ты ей купил 20 июня 41 года! Голодала, а на хлеб не поменяла. Знает, девочка, что наденет свой свадебный наряд! Волшебная наша девочка!
Видишь, сынок, получилось у меня РАДОСТНОЕ письмо.
Будем жить, Павлик, уже втроем. И внуки у меня будут. Красивые и добрые, как ты и Леля!
Целую тебя, мой ненаглядный мальчик, кровиночка моя, надежда, жизнь моя!
Береги себя, сынок!
Мне кажется, что прожитый сегодня СЧАСТЛИВЫЙ день – Божье знамение.
Твоя мама».
Вера Алексеевна Вечерская умерла 8 июня 1943 года, через день после своего радостного письма. О ее смерти Павлик узнал через полгода. Радостное письмо матери хранил всю войну в кармане гимнастерки вместе с фотографией Лели. Фронтовые друзья не однажды просили прочитать это последнее РАДОСТНОЕ материнское письмо. И обязательно кто-то вслед за Верой Алексеевной повторял: «Будем жить, будем!». Павлик вернулся. Они с Лелей поженились. Их внуки и правнуки до сих пор отмечают праздник РАДОСТНОГО дня, «дня чудес радостных и нежданных», день рождения Пушкина. Маршрут их праздничной прогулки тот, которым в предпоследний день жизни шла Вера Алексеевна Вечерская.
(Окончание следует)
Подготовила Наталья Смирнова
