Разделяя судьбу народа
(Продолжение. Начало в №№ 18-19)
Летом 1941-го года в небольшом украинском городке Умань в немецком окружении оказалось два десятка советских дивизий. Фашисты согнали военнопленных в глубокий карьер, где брали глину для кирпичного завода, и оставили их там умирать от голода, жажды, болезней. Спустя почти три года в котле оказались немецкие солдаты. Многие навсегда остались в клещах окружения, замкнутого под Корсунью 1-м и 2-м Украинскими фронтами в январе 1944 года. Но с пленными Красная Армия поступала гуманно.
Оставляя Умань, немцы сжигали и рушили все, хватали людей и торопились – расстрелять неблагонадежных, кого-то из преданных взять с собой, кого-то оставить для своих целей. После того как епископ Иосиф отказался вести в церкви фашистскую пропаганду, его арестовало гестапо. Скорее всего, снова вербовали как своего агента на оставляемой немцами территории.
«В гестаповской тюрьме я находился с 6 ноября 1943 года по 12 января 1944 года. Меня допрашивал следователь Винницкой СД на русском языке, вначале по вопросам автобиографии, а затем о моей работе, якобы проводимой через Патриарха Сергия в пользу СССР. Также меня подозревали в принадлежности к английской разведке. Я дал отрицательные ответы. Меня допрашивали три раза, пугали тем, что применят ко мне меры физического воздействия». (Из показаний Ивана Чернова в органах НКВД)
Немцы готовились к бегству от наступающей Красной Армии, и каждый день из тюрьмы гестапо вывозили пленных на расстрел. В Умани было много предателей, сотрудничавших с немцами. Надзиратель тюрьмы Иван Кучер за пять золотых червонцев и золотые часы передал владыке письмо с обещанием помощи. Помощник начальника гестапо, немец из поволожского города Энгельса (вот поэтому их и переселяли) перевел его из камеры в кладовую, куда стаскивали кровати и прочий хлам. Иосиф несколько дней сидел в углу, заваленном этим скарбом. На расстрел вывозили по списку. И вот однажды этот немец пришел и сказал, что владыка может не беспокоиться, Чернова, согласно списку, уже «расстреляли».
«Рано утром ушли немецкие войска и с ними комиссия, решавшая, кого расстрелять, кого отпустить, кого с собой забрать. Часть заключенных была взята немцами в Каменец-Подольск. … Часть фамилий помечена крестом – тех расстреляли вчера ночью. Таких было 500 или 600 человек». (Из показаний Ивана Чернова на следствии)
За годы оккупации население Умани сократилось втрое. Всех евреев (а Умань считался «еврейским» городом), кто не успел эвакуироваться до прихода немцев, уничтожили, всю молодежь угнали на работы в Германию. Военнопленных, попавших в немецкий котел в 1941-м году, уморили голодом или расстреляли. Сначала немцы город берегли как будущую «житницу» Германии, недаром его посетил сам Гитлер в 1942-м году. Но, отступая, город сожгли и разбомбили.
И когда наши войска вошли в Умань, он представлял собой груды развалин среди разбитой немецкой техники.
Владыка после освобождения из гестаповской тюрьмы ходил советоваться со старицей: бежать или остаться? И та ему ответила – все равно в рай. Иосиф остался.
Два репортера
Советский писатель Борис Полевой (это псевдоним, настоящая фамилия Кампов) и британский журналист Александр Верт в годы войны были фронтовыми корреспондентами. Полевой работал в газете «Правда», Верт – в The Sunday Times и радиокомпании ВВС. Оба мотались по фронтам, армиям, дивизиям, искали героев для своих очерков и репортажей, встречались с командирами, рядовыми, мирными жителями, но нигде не пересекались. В Умани они «пересеклись» друг с другом и с епископом Иосифом.
Познакомились журналисты союзнических стран таким образом. Полевой освещал ход Корсунь-Шевченковской операции, и его вызвал начальник штаба генерал-майор Захаров. Сказал, что к ним вылетел президент англо-американской ассоциации журналистов Александр Верт, чтобы посмотреть освобожденные города на Кубани и Украине. И он должен его сопровождать. В общем, ему как журналисту виднее, что будет интересно другому журналисту… «Ну, плацдарм побоища, Поташ, Умань… Умань – обязательно», – перечислял Полевой и пытался отказаться: он – корреспондент «Правды». – «А еще майор Красной Армии Кампов. Это – приказ», – отрезал генерал.
И вот Полевой летит встречать заморского гостя – коллегу с дипломатическим статусом.
«Разные, очень разные доводилось мне за войну выполнять поручения, помимо моей корреспондентской работы, но такое… Успокаиваю себя воспоминаниями — ездил же Илья Эренбург к нам на Калининский фронт под Ржев с каким-то американцем. Но то Эренбург, столько лет проживший за границей, разговаривающий по-французски, как по-русски, а я до войны из своего города Калинина и в Москву-то не часто выезжал», – пишет Полевой в своих «Записках военного корреспондента».
К тому же, разбирала Полевого злость на англичан, так долго тянущих с открытием второго фронта.
Но маленький хромой человек, представившийся Александром Вертом, заговорил с ним на чистейшем русском языке. Удивленный Полевой сказал: «У меня приказ – показать вам все, что вас интересует». Оказалось, что Верта интересует все. Чем дальше, тем больше английский журналист удивлял спецкора «Правды». «В первый же день вечером, когда я, вдоволь налетавшись, наездившись на вездеходах, нашагавшись пешком, валюсь с ног на ночлеге, заморский гость, которому из-за хромоты двигаться куда труднее, садится в соседней комнате за машинку, и я засыпаю под ее треск. М-да, черт возьми, неплохая школа. А главное, на слово не верит. Все просит показать. Не ленится подсчитывать трофейную технику, немецкие самолеты, захваченные на аэродроме, сожженные и целые, и все записывает, записывает». (Б. Полевой. «Из записок военного корреспондента»)
В общем, Полевой с Вертом подружились. «Несмотря на свою высокую папаху, он оказался расчудесным, жизнерадостным человеком, совершенно опрокинувшим во мне все представления о сотрудниках Наркомата иностранных дел. Говорят, главное достоинство дипломата уметь молчать. А он не умеет. Наоборот, очень разговорчив, так и сыплет анекдотами, да и в газетном деле понимает толк. … Нет, в самом деле, славный парень, этот английский коллега».
Оказалось, что Верт яростный антифашист, в оккупированной Праге у него остались жена и ребенок, и он очень за них боится. Единственное, что раздражает Полевого – чрезмерная любознательность иностранца. Мало ли с какой целью он всем интересуется…
«Вдоволь наездившись по дорогам Корсунь-Шевченковской битвы, мы прилетели в Умань, где мне мечталось пожить, подумать и даже начать книгу про моего безногого летчика. («Повесть о настоящем человеке» – Н.С.)
Но Верт просто донимает его своими разговорами и расспросами. «Возьмет за рукав своей худой рукой и, глядя прямо в глаза, спрашивает:
– Майор, только честно: вы очень злитесь на нас за то, что мы так волыним с открытием второго фронта? Или:
– Очень лихо было в Сталинграде?
Или:
– Я, конечно, знаю, что все вы интернационалисты. Ваши символы веры мне известны. Но вот вы, лично вы, неужели вы не ненавидите немцев как нацию? Вы говорите, что у вас убит брат, погибли два брата вашей жены, и вы сейчас так вот спокойно смотрите на всех этих пленных фрицев?
Или:
– А Черчилль вас очень раздражает? Старый лис, не правда ли? Говорите, говорите, не стесняйтесь!.. Я об этом писать не буду.
Такие вопросы он задает не только мне, но и другим офицерам и солдатам, с которыми знакомится. Не скрою, они смущают, иногда настораживают, даже раздражают. Но, думается мне, ничего дурного в них нет. Просто ему хочется, кроме цифр и совершенно очевидных и зримых картин этого нашего наступления, как бы проникнуть в душу советского солдата, стать на его точку зрения, его глазами посмотреть на войну, на ход событий. Он даже спросил меня как-то:
– Вот вы говорите: выходили из окружения под Ржевом, воевали среди партизан. Неужели у вас ни разу не появилось там ощущение, что все кончено, что немцев не сломить, что это сила, которую не остановишь, и не возникало желания приспособиться? А?
– Мистер Верт, – спрашиваю я его, переходя в контратаку. – А у вас, у англичан, нет теперь опасения, что мы справимся в одиночку с Гитлером и его компанией и сами освободим оккупированные страны? Гость смеется:
– Такая мысль сейчас появляется, – говорит он. – И кое-кого на Западе она уже беспокоит. А что вы сами об этом думаете?
Что думает об этом майор Кампов? А думает он, что хребет фашистскому зверю мы уже сломали под Сталинградом, что на Курской дуге он, этот зверь, уже лишился возможности серьезно наступать, что теперь он, этот зверь, яростно огрызаясь, откатывается под нашими ударами. Он еще не лишен сил. Он еще будет страшно сопротивляться. У него еще есть резервы и для того, чтобы тут или там наносить нам серьезные раны, и что где-то у своего логова он еще будет драться с невиданной яростью. Но судьба его уже решена, вернее, предрешена, и предрешили ее мы, советские люди.
– Конечно, мы очень благодарны нашим союзникам за ленд-лиз, за самолеты, машины, алюминий, за свиную тушенку, за дела в Африке, Италии, но… Но, – говорю я с убеждением, которое укрепилось во мне за эти последние месяцы наступления, – но если второго фронта не будет, все будет решено на первом. В этом я не сомневаюсь. Не сомневался и раньше, а теперь уже для сомнений нет никаких оснований. Выпалил я это все и закусил язык. Не сболтнул ли лишнего? И вообще, хреновый получился из меня дипломат… А у гостя лицо такое – улыбается, и все. И пойми, что он там думает». (Из «Записок» Б. Полевого)
(После войны Верт написал очень честную книгу о Великой Отечественной войне, через которую сам прошел – «с лейкой и блокнотом, а то и с пулеметом»)
Самая колоритная фигура
В Умани обоих корреспондентов поселили в особняке, который во время оккупации занимал гебиткомиссар. Неугомонный Верт просит познакомить его с местной интеллигенцией, подпольем, руководителем партизанского движения. Комендант Умани собирает человек десять. И среди них – епископ Иосиф.
«Сегодня, когда наш заморский гость изъявил желание познакомиться и поговорить по душам с интеллигенцией города, комендант без труда помог собрать интересных людей. Решено было встретиться за обедом. Обед получился на славу. Трофеев много. Повар местного ресторана, участвовавший, как оказывается, в городской подпольной группе, изголодался по своему делу. Ему не терпится взяться за него. Он принялся жарить и парить, и, когда мы вернулись из очередной поездки, весь дом был насыщен такими вкусными ароматами, что хоть слюнки подбирай. Среди гостей председатель Уманского горсовета, пока, до выборов, назначенный комендантом. Он бывший банковский работник из Молдавии, прославившийся в этом краю как партизан дядя Митя. Пришла учительница, болезненная женщина с грустными глазами, в которых еще живет испуг. Пришел врач с маленькой чеховской бородкой. Тихий человек, спасший, как выяснилось, жизнь нескольким раненым партизанам. Но самой колоритной фигурой за столом оказывается архиерей Таганрогский – красивый, дородный мужчина с румяным лицом, обрамленным светлой курчавой бородой, которую он все время поглаживает и холит своей полной рукой. Все они, и особенно председатель горсовета, человек, много повидавший и переживший, рассказывают о днях оккупации, о борьбе партизан, о немецких свирепствах, грабежах, угоне населения. Наш заморский гость засыпает их вопросами и записывает ответы, как мне кажется, с протокольной точностью. В середине обеда мы с дипломатом покидаем стол, выходим на улицу. Пусть поговорят, тем более что гость отлично владеет русским и в переводчиках не нуждается.
Когда мы вернулись, я понял, что совершил оплошность». (Из «Записок военного корреспондента»)
(Продолжение следует)
