«Высокие истины и низкие обманы…»

В Уральске Пушкина чествуют три раза в год: в день рождения, в день гибели и в дни его приезда в казачий городок. 191 год назад в такую же ясную, нежную, солнечную осень Пушкин приехал в Уральск. Неполных три дня – и гордости за то, что у нас был Пушкин – на века.

Первоначально Пушкин не планировал посещение Уральска.

«Оренбург – последняя цель моего путешествия», – писал он жене 12 сентября. А 21-го приехал в Уральск. Ученый-литературовед Николай Щербанов предполагает, что этому способствовал Владимир Даль, с которым Пушкин общался в Оренбурге. «Даль не мог не поделиться с поэтом своими впечатлениями о «здешнем крае», который представляет смесь необыкновенного, странного, многообразного, хотя еще дикого» (из письма Даля «Гречу из Уральска»). Отсюда многолетние споры и предположения: сопровождал Даль Пушкина в Уральск или нет? А если не он – то, кто?

Но главное – приехал. Он мог не совершать этого долгого и трудного путешествия – материала для Истории Пугачева было достаточно. Позднее Пушкин писал: «Я прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве и сверх того восемнадцать толстых томов разных рукописей, указов, донесений и пр. Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, проверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев и вновь проверяя их дряхлеющую память историческою критикою». Более того, как свидетельствует письмо Гоголя издателю Погодину, «Пушкин почти кончил Историю Пугачева». А письмо это датировано 8 мая 1833 года. Но Пушкин был поэт. Восемнадцати томов документальных свидетельств ему было мало – не хватало «истины, неукрашенной и простодушной». И он поехал. Тогда, в 1833-м году, еще оставались живые свидетели и участники тех событий. О том, как он расспрашивал уральских старух, поэт писал жене, с юмором, «оправдываясь», что перед ней «чист, как новорожденный младенец» и «волочился … за одними 70- или 80-летними старухами – а на молоденьких, шестидесятилетних, и не глядел».

Старые уральские казачки, хоть и были напуганы последствиями бунта, говорить откровенно не боялись. Но главное – Пушкин, с его сверхчувствительностью ощутил общее настроение и отношение уральских казаков к Пугачеву. Многие и спустя десятки лет, после казней и преследования верили в царское происхождение самозванца. «Грех сказать, – говорила мне 80-летняя казачка, – на него мы не жалуемся, он нам зла не сделал». «Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, – как Пугачев был у тебя посаженным отцом». – «Он для тебя Пугачев, – отвечал мне сердито старик, – а для меня он был великий государь Петр Федорович». Когда упоминал я о его скотской жестокости, старики оправдывали его, говоря: «Не его воля была; наши пьяницы его мутили», – пишет Пушкин в Примечаниях к Истории Пугачева. Эти слова почти дословно Пушкин включил в «Капитанскую дочку» – художественное произведение. «Улица моя тесна, – говорит Пугачев Гриневу, – воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро».

В Уральске поэту рассказали о том, как Пугачев на хуторе Шелудякова косил сено и копал огород. «В Уральске жива еще старая казачка, носившая черевички его работы». «Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева. – пишет Пушкин в Примечаниях.

Наверное, он это и искал здесь, на Урале. Подтверждения своему замыслу, своему «поэтическому чутью». Иначе как мог он сначала написать «Историю Пугачевского бунта» с цитатами о неимоверных злодеяниях самозванца, а потом – «Капитанскую дочку»? Марина Цветаева называет это «яснозрением» поэта. «И сильна же вещь – поэзия, раз все знание всего николаевского архива, саморучное, самоочное знание и изыскание не смогли не только убить, но пригасить в поэте его яснозрения». «Историю Пугачевского бунта» он писал для других, «Капитанскую дочку» – для себя. Дав нам такого Пугачева, чему же поддался сам Пушкин? Высшему, что есть: поэту в себе. Непогрешимому чутью поэта на – пусть не бывшее, но могшее бы быть. Долженствовавшее быть». Этой осенью в нашем музее Пушкина месяц демонстрируется выставка российского художника Сергея Жагата, посвященная Наполеону. Сначала показалось, что это не очень совместимо: Пушкин и Наполеон. Ведь поэт его иначе, как кровавым тираном в своих стихах не называл. Но приехал-то он сюда из-за другого злодея – Пугачева. И в этом есть несомненная связь.

Она явно прослеживается в стихотворении, которое называется «Герой». Оно было написано за три года до посещения поэтом Уральска и за шесть лет до «Капитанской дочки». Стихотворение построено в виде диалога Поэта с Другом. Они спорят о Наполеоне, хотя нигде его не называют, но все понятно. Друг спрашивает: в какой момент – своего триумфа или падения – тот больше всего его поразил? И Поэт отвечает – не когда «хватает знамя иль жезл диктаторской рукой», не когда «водит войны стремительное пламя», а когда «ходит меж одрами и хладно руку жмет чуме».

Существовала такая легенда: Наполеон в Яффе посетил чумной госпиталь.

Клянусь: кто жизнию своей
Играл пред сумрачным недугом,
Чтоб ободрить угасший взор.
Клянусь, тот будет небу другом,
Каков бы ни был приговор
Земли слепой…

Друг доказывает Поэту, что это – ложь, выдумка, «мечты поэта», история говорит о другом.

А Поэт ему возражает:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…

Если Пушкин о Наполеоне мог так сказать, то тем более это относится к Пугачеву. Ведь «низкие истины» пугачевщины Пушкин знал досконально, он про них читал – целых восемнадцать пухлых томов, своей рукой выписывал несколько месяцев подряд, он ими был переполнен. Наверное, с отвращением писал о них в Истории. А потом все отмел, забыл. И «непогрешимое чутье поэта» привело его на Урал – за «возвышающим обманом».

Поэтому Пугачев в «Капитанской дочке» совсем не тот, что в историческом труде. Наполеону достаточно было больных чумой навестить (даже если этого не было, то должно было быть) – а Пугачеву запомнить доброту Гринева и заячий тулупчик, который тот ему подарил в степной буран. Может, и не было никакого тулупчика (хотя нечто подобное Пушкину рассказывали уральские казаки). Но должно было быть. Потому что должно быть у героя сердце, потому что лучше возвышающий обман, чем опускающие истины.

«О Наполеоне Пушкин это сказал. С Пугачевым он это сделал», – писала Марина Цветаева. … – Да, знаю, знаю все как было и как все было, знаю, что Пугачев был низок и малодушен, все знаю, но этого своего знания – знать не хочу, этому несвоему, чужому знанию противопоставляю знание – свое. Я лучше знаю. Я лучшее знаю. Нет низких истин и высоких обманов, есть только низкие обманы и высокие истины. Был Пушкин – поэтом. И нигде он им не был с такой силой, как в «классической» прозе «Капитанской дочки».

Пушкин отмел все «низкие истины» и осталась одна – высокая.