Самый известный из панфиловцев

(Продолжение. Начало в № 33)

Александр Бек в книге «Волоколамское шоссе» рассказал устами командира батальона Бауржана Момышулы о том, как в 1941-м году он со своими бойцами совершил подвиг, который вошел в историю Великой Отечественной войны. Два месяца длилась битва под Москвой. За эти два месяца первый батальон Талгарского полка под командованием Момышулы принял тридцать пять боев, был резервным батальоном генерала Панфилова, в отчаянно трудные моменты воевал под Волоколамском, под Истрой, под Крюковом.

Военный корреспондент Александр Бек писал эту книгу, что называется, «по горячим следам» на основе реальных событий. Отсюда точное описание тех трагических и героических дней, когда враг стоял в десятках километров от Москвы. Автор в самом начале предупредил, что в этой книге он – «всего лишь добросовестный и прилежный писец», подчеркнув таким образом ее документальность.

Как смогли устоять, сдержать врага столь малыми силами? Об этом подробно и в деталях, зачастую не щадя себя, рассказывает Момышулы.

Иногда кажется, что это – инструктаж для других командиров, и не случайно в годы войны книгу носили в своих полевых сумках комбаты. Подробное описание боевых операций и процесс становления его самого, как командира, его подчиненных. Многих коробит жестокость Момышулы – расстрелял перед строем дезертира, послал на верную смерть струсившего… Но иначе тогда было нельзя. И эта жестокость, безжалостность к трусам и изменникам – тоже составная часть победы, секрет которой выведывал фронтовой журналист у панфиловца Момышулы. Не жалел солдат перед боем, берег в бою. Так учил его и других командиров генерал Панфилов.

Не обороняться, а нападать

По его совету Момышулы приказал своим бойцам сделать ложный рубеж, а настоящие блиндажи выкопать в другом месте – в береговых скатах реки. И когда немецкий летчик бомбил ложные позиции и специально вытоптанные в снегу тропинки, Момышулы улыбался – удалась военная хитрость.

Еще одна хитрость, которой научил его Панфилов – не обороняться, а нападать. Поначалу это вызвало недоумение у комбата: нападать? Нападать на превосходящие во много раз силы противника? Когда километры фронта, который нужно держать, всего несколько сотен бойцов?

Такое же удивление вызвало это у ротных командиров. Они бы и рады нападать, но как? Из засады, – отвечал Момышулы. «Перебить огнем, сколько возможно, гитлеровцев. Затем выждать. Пусть противник развернется, вступит в бой, отрядит силы, чтобы окружить вас. Тогда надо выскользнуть и опять в другом месте выйти на дорогу, упредив врага, вновь встав на его пути».
Объясняя, он чертил на карте виток панфиловской спирали.

– Этим мы вынудим противника развернуться преждевременно, атаковать впустую, оставим в дураках. Потом, когда он опять двинется, надо второй раз нападать.

Для этого панфиловцы сооружали целую сеть траншей – чтобы нападать и уходить, исчезать. Само слово «нападать», казалось, преобразило людей, придало им смелости. «Мне подумалось: это не только тактика, это что-то поглубже», – делал вывод комбат.

Нападать было рискованно, ведь взвод мог попасть в окружение и не выскользнуть из него. Но первые успехи окрыляли: фашисты бежали.

А к Москве двигались колонны техники и живой силы противника. Тогда, в 1941-м, немцы зачастую совершали наступательный марш в длинных открытых грузовиках – без разведки, без патрулей, «с удобствами, уверенные, что при встрече сумеют погнать «руса». И панфиловцы стали нападать, уничтожать эти колонны.

Но однажды командир взвода Брудный без приказа оставил свой участок Волоколамского шоссе, потеряв в бою шестерых солдат. «За нами гнались», – оправдывался он. Момышулы рассвирепел: «Гнались? И у тебя повернулся язык оправдываться этим? Враг объявил, что будет гнать нас до Урала. Так и будет, по-твоему? Мы отдадим Москву, отдадим нашу страну, прибежим к семьям, к старикам, к женщинам и скажем: «За нами гнались…» Так, что ли? Отвечай.

Ты держал дорогу, ты запер ее. И струсил. Бежал. Думаешь, ты оставил дорогу? Нет! Ты отдал Москву!»

Напрасно комиссар батальона Бозжанов просяще произнес: «Аксакал…» Так он обращался к Момышулы и тогда, когда тот приказал расстрелять перед строем дезертира – своего земляка. Сердце комбата обливалось кровью, но он сделал то, что считал нужным. И тогда, и теперь. Брудного не расстрелял. А отправил одного, без взвода – на то же место, охранять дорогу. Хотел отдать под трибунал, но тот выпросил себе это право – кровью искупить вину. А какая тут вина, если побежал весь взвод? Вся вина в том, что не смог остановить. А значит, плохой командир… И он сам – Момышулы – тоже. Так мучился в размышлениях командир батальона. Брудный не трус и он не глуп. Раз не сумел удержать дорогу, дал взводу разбежаться, значит, это он, Момышулы, чего-то не учел, не додумал. Значит, надо менять тактику – немцы уже разгадали их хитрость с нападениями. Уже не бегут, а преследуют. А что, если это обратить в свою пользу?

И вот уже Момышулы приказывает командиру взвода Донских делать то, за что чуть не отдал под суд Брудного.

– Бежать! Бежать, как хотят того немцы, в беспорядке, в панике! Минут десять, пятнадцать для вида повоюй и разыграй панику. Пусть гонятся! Игру будем вести мы. Не они погонят нас, а мы заставим их – понимаешь, заставим хитростью – погнаться. Придерживайся дороги. Скатись в этот овраг. – Я опять касался карты тупым концом карандаша. – Или выбери другое подходящее местечко. Там надо мигом спрятаться, залечь. Первая группа пусть пропустит немцев. А вторая встретит их пулеметами и залпами в лицо. Они шарахнутся, кинутся назад. Тогда надо хлестнуть отсюда, опять в лицо, в упор. Взять между двух огней, перебить всех, кто гнался! Понятно?
Донских понял и помрачнел, представив эту бойню. Поначалу все получилось так, как задумано. Взвод Донского совершил нападение на колонну, немцы стали его окружать – пришло время изображать панику. Бойцы бросились врассыпную, бежали вдоль дороги, немцы преследовали их на грузовиках. Потом наши залегли – в оврагах, за кустиками. И вдруг сбоку по ним – залп. С близкого расстояния. Машины сталкивались, загорались. Ошеломленные, охваченные страхом, немцы кидались с машин, бежали, как стадо. И вдруг с той стороны, куда они, заслоненные машинами, уходили от пуль, снова залп, снова огонь ручных пулеметов. И тут случилось непредвиденное. Немцы опомнились. Наши в отчаянных ситуациях идут в штыковую. У немцев штыков нет. В атаку они идут, прижав к животам автоматы и непрерывно стреляя.

«В действие вступил один простой закон войны – закон числа, закон численного и огневого превосходства. Свыше двухсот разъяренных людей, рвущихся убить, мчались на наших. А у нас тут была горстка, половина взвода, двадцать пять бойцов. В самом замысле боя, как понял я после, таилась ошибка. Нельзя, воюя малыми силами против больших, брать врага в объятья, бороться в обхват. Это был горький урок», – рассказывает Момышулы.

Вера в командира – великое дело на войне

В этом бою командир взвода, прикрывая отход своих бойцов, получил семь ранений, но остался жив. Сколько всего осталось от взвода, Бек не пишет. Только о гибели помощника командира – сержанте Волкове. Это он спас командира, не подпуская к нему фашистов, пока его, раненого, не вынесли другие бойцы. «Сержант Волков – неразговорчивый, злой в службе и в бою, «правильный человек», как его называли солдаты, – был убит у пулемета. Так была захвачена немцами промежуточная полоса».

Однажды в бою прервалась связь. Момышулы на своей Лысанке – лошади, подаренной ему Панфиловым, отправился к деревенской церкви, служившей им перевязочным пунктом. Он взобрался на колокольню и оттуда руководил боем, давал наводку артиллерии. Вскоре этот командный пункт был обнаружен. Над колокольней пролетел «горбач» (так прозвали бойцы немецкий самолет-корректировщик). Он бил из пулемета. Самолет пронесся так близко, что Момышулы разглядел лицо летчика. «Мгновение мы смотрели друг другу в глаза. Я знал, надо падать, но не мог заставить себя, не захотел лечь перед немцем. Выхватив пистолет, впиваясь взглядом во врага, я спускал и спускал курок, пока не кончилась обойма. Самолет ушел по прямой. По колокольне стали бить из орудий».

Момышулы не стеснялся признаваться корреспонденту в том, что сам часто испытывал страх там, где от бойцов требовал бесстрашия. Буквально заставил себя под огнем пробираться к переднему краю своего рубежа. «Попробуйте пробегите когда-нибудь сорок-пятьдесят шагов под сосредоточенным огнем… Попробуйте, потом вам, может быть, удастся это описать. Мне же разрешите сказать кратко: через десять шагов у меня была мокрая спина».

Зато каким уютным и безопасным показался ему одиночный окоп бойца. «Я до сих пор помню лицо этого бойца, помню фамилию. Запишите: Сударушкин, русский солдат, крестьянин, колхозник из-под Алма-Аты. Он был бледноват и серьезен; шапка с красноармейской звездой немного съехала набок. Почти восемь часов он слушал удары, от которых содрогается и отваливается от стенок земля. Весь день, глядя сквозь амбразуру на реку и на тот берег, он сидит и стоит здесь один, наедине с собой», – рассказывал Момышулы. И честно признавался – покидать укрытие ему не хотелось. Но при этом делал ремарку: командиру батальона совершенно ни к чему под артиллерийским обстрелом бегать по окопам. Для него это ненужная, никчемная игра со смертью. Но …бойцы потом будут говорить: «Наш командир не трус; он под снарядами, когда и по малой нужде страшно высунуться, приходил к нам». Достаточно, думалось, одного раза; это запомнят все, и солдат будет тебе верить. Это великое дело на войне».

Поднять взвод в атаку

Еще одно не менее «великое дело» – найти вожака. Того, кто сможет поднять взвод в атаку. «Вы не раз, вероятно, читали и слышали о массовом героизме в Красной Армии, – говорил Момышулы Беку. – Это истина, это святые слова. Но знайте, массового героизма не бывает, если нет вожака, если нет того, кто идет первым. Нелегко поднять людей в атаку, и никто не поднимется, если нет первого, если не встанет один, не пойдет впереди, увлекая всех».

Момышулы – жесткий командир. Он приказывает лейтенанту Бурнашеву – «веди». Это тот лейтенант, что растерялся в первом бою. Поднимется или нет? Бурнашев поднялся, прокричал:

«За Родину! Вперед!» И вдруг голос прервался, Бурнашев упал. Показалось: он сейчас вскочит, побежит дальше, и все, вынося перед собой штыки, побегут на врага вместе с ними. Но Бурнашев не встал, и цепь бойцов не шевелилась. Но вдруг раздался тонкий мальчишеский голос красноармейца Букеева. Он кричал те же слова: «Вперед! За Родину!» и тоже упал, как подкошенный. А он сам может подняться? Момышулы рванулся, но его прижали к земле – нельзя погибнуть командиру. Но Момышулы уже опомнился. Не дело комбата водить роту врукопашную. И не дело подставлять солдат под огонь пулеметов.

Момышулы вспомнил завет Панфилова: «Нельзя воевать грудью пехоты… Береги солдата. Береги действием, огнем…»

Всего три месяца назад в станице Талгар, близ Алма-Аты, в жаркий июльский день Бауржан Момышулы держал первую речь перед людьми еще одетыми в штатское, перед теми, кто с винтовками лежал сейчас на мерзлой земле Подмосковья. Он привел им тогда казахскую пословицу: «Честь дороже жизни». И там же, в Алма-Ате, однажды сказал Панфилову, что сумеет умереть с честью.

«Вместе с батальоном?» – спросил Панфилов. – «Вместе с батальоном». – «Эка вы легко говорите, – засмеялся генерал. – «Умру с батальоном!» В батальоне, товарищ Момышулы, семьсот человек. Сумейте-ка принять десять-тридцать боев и сохранить батальон. Вот за это солдат скажет вам спасибо!»

(Продолжение следует)