Разделяя судьбу народа
(Продолжение. Начало в №№ 18-20)
Обед в освобожденной Умани, на который комендант города собрал местную интеллигенцию, состоялся по просьбе британского журналиста Александра Верта. То есть, журналист просил, конечно, не обед организовать, а просто встречу с этими людьми, чтобы поговорить. Но повод для застолья был – освобождение города!
Верт приехал в Советский Союз в качестве корреспондента газеты «Санди таймс» и радиокомпании Би-Би-Си в самом начале войны. Друзья провожали его и пытались шутить: «Будем надеяться, что ты окажешься в Москве раньше Гитлера». Верт прошел всю нашу Великую Отечественную войну. Бывал и в блокадном Ленинграде, и в горящем Сталинграде, и в освобожденной Одессе. В 1944-м году сопровождать его поручили советскому журналисту Борису Полевому.
«12 марта я на военном самолете вылетел из Москвы и, пролетев над Днепром и Черкассами, прибыл в село Ротмистровку, которое вплоть до февраля находилось в северной части Корсунь-Шевченковского выступа. На другой день меня должны были перебросить на маленьком самолете У-2 в Умань, только что освобожденную войсками Конева. Именно в Ротмистровке и произошла моя первая встреча с майором Камповым (Борисом Полевым – Н.С.). Он выглядел бледным и усталым – правда только телом, а не душой; военная форма его была запачкана, сапоги до колен забрызганы грязью. Он воевал уже три года; в суровую осень 1941 г. он попал в Калининской области в окружение, из которого ему удалось вырваться, потеряв, однако, при этом большинство своих людей. В 1942 г. он вместе с войсками Конева принял участие в трудном Ржевском наступлении, но сейчас у него за спиной было восемь месяцев непрерывных побед. Это был стройный темноволосый человек со смеющимися серыми глазами и спокойно-юмористическим выражением лица». (А. Верт. «Россия в войне 1941-1945 гг.»)
«О развеселом архиерее»
С таким же «юмористическим выражением» Полевой описал владыку Иосифа на том обеде в Умани. Когда обед был еще в разгаре, Полевой, оставив Верта за столом, вышел покурить, а когда вернулся, то понял, «что совершил оплошность». (Все-таки, ему, по-моему, поручили приглядывать за иностранцем и «фильтровать» его общение и разговоры – чтобы чего лишнего не написал).
«Наш таганрогский архиерей, как говорится, явно уже «перебрал». Глаза его светятся, говорит он один, не давая никому раскрыть рта. Учительница, врач и бывший дядя Митя осуждающе смотрят на него. Дядя Митя, как глава гражданской администрации, пробует даже остановить поток его красноречия. Куда там! «Эти басурманы трижды пытались заставить меня отказаться от патриарха всея Руси, пресвятейшего Сергия и признать митрополита берлинского Серафима, – гудит он, будто с амвона, хорошо поставленным баритоном. – Я им так и отвечал: никакого я вашего Серафима не знаю, чтоб его вши заели! Я признаю только главу православной церкви пресвятейшего патриарха Сергия, светлого человека… Шестьдесят шесть дней провел я у них в темнице, переживая глад и хлад, но не подчинился… Врешь, не на того напали».
Он, этот архиерей, походит на подгулявшего запорожца с репинской картины. Председатель горсовета делает новые безуспешные попытки остановить его.
– Владыко, вы хоть Бога побойтесь.
– Да, да, конечно, – спохватывается тот, но тут же взывает: – Одну минуточку. – Достает откуда-то из-за пазухи усыпанную крупными бриллиантами панагию на толстой золотой цепи. – Вот, мистер Верт, глядите и сообщите нашим британским союзникам: от самого патриарха получил как знак расположения святейшего… Сто тысяч довоенными стоит. Хранил и скрывал святыню, не отдал в басурманские руки. А этот их гебитскомиссар, он за один этот бриллиант на руках бы по главной улице прошелся… Как же, отдал я им эту святыню. Это они, гитлеровцы, от меня видели? – И он показывает огромный кукиш.
– Товарищ майор, ну что я с ним сделаю? – шепчет безнадежным голосом председатель горсовета. – А еще духовный пастырь. Да в таком чине… Скажите хоть вы ему.
Защита религии и авторитета духовенства не входит в мои обязанности, тем более что я уже убедился, что заморский гость обладает достаточным юмором и во всем разобрался сам.
Тут архиерей наш возглашает своим благородным баритоном:
– Святая церковь не поощряет принятия сего зелья, однако же и не запрещает. Прошу всех наполнить чаши и выпить за нашу защитницу и спасительницу Красную Армию, очищающую от басурман святые православные земли.
Одним махом плеснул он в рот содержимое стакана и вдруг наклонился и поцеловал мой погон.
– Сие лобызание нашей армии, нашему воинству адресовано. Не возражаете, майор? Дайте я еще раз поцелую…
Не знаю уж, что там напишет Александр Верт о развеселом этом архиерее, но думаю, что со временем от патриарха Сергия, которого он явно побаивается, ему за эти возлияния и разглагольствования здорово влетит. Слышал, что мужчина он строгий. Но при всем том, по свидетельству подпольщиков, сей разгулявшийся пастырь вел себя при немцах вполне прилично, помогал, чем мог, партизанам, а местному гебитскомиссару, в бывшем жилье которого и происходила эта встреча, так и не удалось ни кнутом, ни пряником уломать его служить молебен за победу германского воинства и признать какого-то там берлинского Серафима, что, несомненно, было с его стороны проявлением гражданского мужества…» (Б. Полевой «Записки фронтового корреспондента»).
Вот с таким добрым юмором описал Полевой владыку Иосифа, расслабившегося после всех испытаний. Верт, к сожалению, об этом обеде оставил всего несколько строк, а про владыку вообще деликатно промолчал. Зато сам Владыка позже во время следствия вспомнит об этом обеде.
Новый срок
«В первые дни прихода Красной Армии в марте месяце в Умани я познакомился с военными. От них я узнал, что в марте они, как партизаны, будут заброшены в тыл к немцам в Карпатские горы. Узнав о том, что они будут в тылу у немцев, я решил написать немцам проклятие. Написав, я передал с одним майором и попросил, чтобы они сбросили письмо с самолета. Письмо было озаглавлено «В дьявольскую кухню СД». Дальше я их заклинал и указал, что меня трижды пытались сделать своим агентом, это в Таганроге, Ростове и Умани, но я на это не пошел» (из показаний Владыки Иосифа на следствии).
Но первое время после прихода Красной Армии Владыка Иосиф состоял в комиссии по расследованию преступлений, совершенных гитлеровцами в Умани. И в своих проповедях очень эмоционально рассказывал об этом. «Тысячи наших пленных умирали с голода и были убиты, тысячи наших детей стонут в Германии. … В некоторых городах колодцы переполнены юношами, дети прибиты к заборам, валяются трупы матерей с прижавшимися детьми. Кто слыхал о таких зверствах и когда? Украина пережила зверство диких немецких орд. (Насчет колодцев и прибитых к заборам детях владыка ошибается – это творили не немцы, а украинские националисты, бандеровцы – Н.С.) Наш город Господь спас в лице воинов русской победоносной армии», – говорил владыка Иосиф, призывая прихожан собирать средства на нужды армии. При этом он ставил в пример Патриарха Сергия, который «снял бриллиантовый крест с клобука и наперстный крест с груди своей». (Сергий сделал это в первый день войны в 1941 году, чтобы его примеру последовали другие священники и прихожане).
Но ни свидетельства подпольщиков, ни страстные проповеди во славу Красной Армии, ни проклятия «дьявольской кухне СД» не спасли владыку Иосифа от НКВД.
Он поехал в Москву для встречи с Патриархом Сергием, но в Киеве его задержали, т.к. у него не было документов на въезд в город, и отправили в Москву, в НКВД, а оттуда передали в Ростов-на-Дону, мол, ваш поп, вы и разбирайтесь. Сначала потребовали объяснения: почему он по немецким документам числится расстрелянным, а на самом деле жив? И почему немецкие власти были к нему так благосклонны? Впрочем, судили его как пастыря нелегального монастыря «Белый дом» за то, что «наряду с религиозными обрядами проводил монархические идеи среди участников монастыря и воспитывал их в духе неизбежности изменения в СССР политического строя…» «После занятия гг. Азова и Таганрога немецкими войсками Чернов в августе 1942 года прибыл в Таганрог, где немецкими властями был поставлен во главе Таганрогской епархии».
Военный трибунал НКВД Северо-Кавказского округа приговорил Чернова Ивана Михайловича к лишению свободы в исправительно-трудовом лагере сроком на 10 лет с поражением в правах сроком на 5 лет.
Сам владыка впоследствии писал, что никаких речей в пользу фашистов не произносил, кроме одной – это когда немцы перенесли памятник Петру Первому в центр города и поставили его на место, где стоял памятник Ленину. «Немецкие власти меня дважды сажали под арест, … требуя от меня, как старожила Дона, выдавать им евреев, комсомольцев, чего я не мог сделать и готов был за это в Умани смерть принять…».
Отбывать наказание владыку отправили в Челябинский лагерь. Работал поваром, в бане, в прачечной.
В 1948 году владыку Иосифа перевели из Челябинского лагеря в Карагандинский – Карлаг. Здесь он находился до июня 1954 года, отбыв ровно десять лет назначенного срока, после чего был этапирован «на вечное поселение», в поселок Ак-Кудук в Кокчетавской области. Многие ссыльные, давая расписку «на вечное поселение» испытывали шок, пугало слово «вечное». Владыка успокаивал: нет ничего вечного под луной. 10 апреля 1956 года указ о «вечном поселении» был отменен.
«Ата всех любил»
В 50-е годы в Казахстане началось освоение целинных земель. Владыке было уже за шестьдесят, но он продолжал работать – возил на быках воду для целинников. Но все эти годы он был лишен главного – возможности служить в церкви. В июле 1954 года он обратился с ходатайством позволить ему жить в городе, и Кокчетавский МВД его просьбу удовлетворил.
В Кокчетаве владыку приютила казахская семья Кенжегариных. Глава семьи прошел две войны – Финскую и Великую Отечественную, вернулся домой инвалидом, вскоре у него умерла жена, и он остался один с четырьмя детьми. Все они стали называть владыку Иосифа – ата (дедушка).
«Как дедушка он нам был, – вспоминал Сапаргали Кенжегарин. – Дом наш был старый, маленький, саманный – кибитка из двух комнат. Он жил в одной комнате с нами, детьми. В церковь сходит, помолится. Молился он всегда. Обед приготовит, воды принесет чистой, из родника, дрова напилит. Молдагали тогда в пеленках был, он с ним нянчился. Выйдет на улицу, с соседскими детьми пошутит. Ата Иван Михайлович был золотой человек. Он никогда никого не обижал. … Он добрый был, всех любил, ничего злого не делал. … Отец рассказывал – Ата знал, если какой человек сидит, и плохое думает, хочет кому-то плохо сделать – он уже знает. Потом он уехал в Петропавловск, мы со старшей сестрой приезжали к нему. Он хорошо нас принимал. А он из Петропавловска в Кокчетав приезжал, служил здесь. Мы пошли с Молдагали в церковь Ата посмотреть … повидались. А уже после армии я к нему в Алма-Ату приезжал. Почему? Он нам как родной отец был, даже лучше, и мы любили его, когда были маленькими детьми».
Служить в церкви владыка не мог, пока в 1956 году его не освободили от «дальнейшего нахождения в ссылке». Но в то время, когда он жил в семье Кенжегариных, он мог посещать службы, и люди, его знающие, просили у него благословения.
(Окончание следует)
