Ужас из детства
В Беларуси установлен мемориальный комплекс «Детям – жертвам Великой Отечественной войны». Памятник, аналогов которому нет в мире, находится в Гомельской области.Посетителей «встречает» тоненькая, хрупкая бронзовая девочка-подросток с поднятыми над головой скрещивающимися руками, стоящая в квадрате из красного щебня. Красный квадрат символизирует пролитую детскую кровь.
В краснобережский лагерь смерти узников свозили из нескольких районов тогдашней советской Белоруссии. Отбирали детей в возрасте от 8 до 14 лет. Фигурка девочки не случайна: большинство были именно девочками. У них чаще всего встречалась первая группа крови. Люди в белых халатах вели себя с жертвами без особой строгости, но кровь забирали до последней капли. Умирать было небольно – обескровленные жертвы просто засыпали, а тем, кто еще подавал признаки жизни, губы смазывали ядом – этакий своеобразный жест гуманизма со стороны бездушных палачей. Узниками детских концлагерей стали более 35 тыс. только белорусских детей. Виолетта Михайловна Бредихина в жернова «машины смерти» попала, когда ей было четыре года. У нее, как и у других выживших, первая группа крови и страшная память, которая до сих пор не дает ей покоя. – Начало войны с Германией предчувствовали. На кухнях осторожно перешептывались: «Война будет. У Советского Союза натянутые отношения с Германией». Бабушка собиралась в Белоруссию, хотела увезти нас с мамой в Уральск. Не успела, началась война, – рассказывает Виолетта Михайловна. – В 1941-м мне было полтора года. Отец военный, поэтому наша семья жила в гарнизоне. Мама окончила Уральское медицинское училище и работала по профессии. Когда-то она хотела быть врачом. После получения диплома о среднем специальном образовании отвезла документы в Днепропетровский медицинский институт. Проучилась до третьего курса и выскочила замуж за выпускника военного училища. Молодых специалистов направили в Белоруссию. Студентке-отличнице вручили удостоверение лейтенанта медицинской службы.
Бомбить стали с первых дней. Отец сразу ушел на фронт. Мать вступила в партизанское движение. Сначала меня взяла с собой. Но вскоре стало ясно, ребенок не может жить в лесу.
Ночью прилетали самолеты, забирали тяжелораненых. В один из них меня пристроили. Я должна была отбыть в глубокий тыл, но в последний момент высадили, подвезли еще раненых. Уже потом сообщили, что самолет был подбит, и все погибли. Тогда судьба сберегла меня от смерти в первый раз.
Меня отвезли в деревню, поселили в многодетной семье, в которой воспитывалось несколько девочек. Я легко затесалась между ними. Всем им строго-настрого наказали называть меня родной сестренкой. Девочки постоянно держали меня за руку и водили меня за собой.
Со временем я привыкла к чужим людям и приютившую меня женщину стала называть мамой. Наступил 1944 год. Немцев гнали. Они свирепствовали. Всех, кого могли, грузили в вагоны и увозили в Германию, ненужных расстреливали. В одну из облав задержали и нас. С двумя старшими сестрами мы отлучились от дома. Нас поймали и загрузили в машину. Потом посадили в товарный вагон, который был до отказа набит детьми.
Как мы жили в концлагере, я не помню, в памяти всплывают лишь отдельные эпизоды. Девочки постарше работали, кормили свиней. На тачках возили мелкую картошку и навоз. Я все время сидела в бараке. Мои сестры тайком приносили картофелины, спрятанные в кармане или голенище сапог. Если бы кто-то заметил воровство, их бы расстреляли. Они это знали, но ради меня рисковали своими жизнями. Я тихонько плакала и грызла гниющую картошку, благодаря которой и выжила. Когда приходила надзирательница, меня прятали в тряпки. Замерев, я боялась пошевелиться. То уничтожающее чувство страха так и осталось со мной на всю жизнь.
В концлагере была до 25 октября 1944 года, 9 месяцев. Нас освобождали американцы, и этот момент я хорошо помню. Глубокой ночью стали бомбить. Как потом поняли, освободителям было все равно, куда летели их бомбы, на немецкие военные объекты или бараки, где томились изможденные узники. От гула самолетов и взрывов у меня холодело сердце. Вырвавшись из барака, мы бежали в темноте. Моя рука крепко сжимала руку Шурочки, которая, выполняя наказ, оберегала меня все это время. Земля дрожала. Мы упали в воронку. Я первая, она накрыла меня сверху. Спрятавшись под ней, мне хотелось закопаться глубже в землю, чтобы ничего не видеть и не слышать. Я не знаю, сколько мы так пролежали. Потом я стала выбираться из-под сестры. Я ее о чем-то спрашивала, но та молчала. Я не сразу поняла, что Шурочка, прикрыв меня собой, погибла. Ей было 16-17 лет, не больше.
Во время освобождения погибли многие заключенные, которые прошли весь ужас концлагерей, но получили смерть от рук спасителей. Когда рассвело, стало еще страшней. Передо мной стояли огромные и черные люди в камуфляже. Африканцев тогда я еще не видела.
Они были сильные, потому что с легкостью откидывали в стороны трупы. Живых бросали в грузовики. Меня, подняв за руку, кинули тоже. На нормальных детей в это время мы были мало похожи: огромные головы и животы, руки и ноги, как плети. С нами особенно не церемонились, везли как дрова. Знаю, одна из машин перевернулась, и еще десятки людей, у которых был шанс на жизнь, погибли. Нас везли во Францию, где сразу госпитализировали. В больнице я все время спала.
9 мая – самый счастливый день. Все кричали и обнимались. Мы знали: скоро поедем домой.
А потом был пир. Американское представительство пригласило детей на праздник. Мы шли босиком по пыльной горячей земле, и это было приятно. Для нас накрыли огромный стол с угощениями. Всех рассадили, меня пристроили тоже. На столе лежал хлеб, и это было чудо. Но мы с удовольствием накинулись на шоколад и какао. Какое это было наслаждение! А в конце праздника нам вручили ботинки. Они были кожаные, желтого цвета. Я, увидев их, так разволновалась, что боялась взять в руки. Потом мы завязали пару между собой шнурками и, повесив их себе на шею, отправились обратно. Сразу обувь никто не надел, нам было её жалко.
Каждую ночь я плакала и вспоминала Шурочку. Она меня любила. Потом нас стали отправлять на родину. Старшие девочки знали, что я одна, приглашали поехать с ними. Но я верила, что меня ищут родные.
Меня действительно искали мои бабушка и дедушка, родители мамы. Они жили в Уральске. У деда Николая Ивановича были связи, которые он подключил. Нашли меня через Международный Красный Крест. Домой вернули вместе с эвакогоспиталем. К ним приехала в октябре 1945 года. На станции меня встречала вся родня.
Мой дед когда-то строил педагогический институт, сюда в годы войны было эвакуировано Ленинградское военное училище. Он там работал на какой-то должности. Ему вручили офицерский овчинный полушубок, которым он очень гордился. К тому же получал положенный паек.
Мои родные на вокзал приехали с тележкой. Они не знали, в каком я состоянии, поэтому подстраховались. Хоть я была ходячая, меня в нее все равно усадили. Бабушка накрыла теплой шалью и дала кусок ржаного хлеба, смазанного маслом. Я его вкус помню до сих пор. Ничего вкуснее я тогда не пробовала. Съела сразу. У них на глазах навернулись слезы.
По-русски я не говорила, только на немецком. В лагере нам запрещали говорить на родном языке, в случае непослушания избивали.
Соседские дети меня не любили и обижали, называли фашисткой. Я плакала. Дед сказал: «Никогда не надо унижаться. А тем более показывать свою слабость». Слова произвели сильное впечатление, я больше никогда в своей жизни не проронила ни одной слезинки.
Вместе с сестрой мы окончили педагогический институт, дедушка всегда говорил, что построил его для нас. А после 1953 года вернулась мама. Я узнала, что сразу после войны она стала искать меня на территории Германии. Кто-то заметил, на нее донесли. Несколько лет она провела в лагерях. НКВД преследовал ее еще долго. Глубокой ночью подъезжала черная машина, ее увозили на допрос.
Она умерла в 1978 году, в возрасте 60 лет. Отец так и не вернулся с фронта. Война отняла у меня не только его, но и мое детство.
