Пушкинские чистые дали
10 февраля (29 января по старому стилю) 1837 года – самый чёрный день для всех любителей поэзии, поклонников Пушкина. Всего три года и восемь месяцев назад Пушкин был здесь у нас, в Уральске, и его Болдинская осень 1833 года после возвращения из путешествия была самой плодотворной.
179 лет прошло с того чёрного дня на Чёрной речке, а мы до сих пор задаёмся вопросом: можно ли было избежать роковой дуэли, можно ли было спасти поэта?
От природы Пушкин обладал хорошим здоровьем, был неутомимым ходоком, хорошим наездником, отличным фехтовальщиком и – как бы сейчас сказали – моржом: в Михайловском принимал ванны со льдом. Его кучер вспоминал: «… утром встанет, пойдет в баню, прошибет кулаком лед в ванне, сядет, окатится, да и назад, потом сейчас же на лошадь и гоняет тут по лугу; лошадь взмылит и пойдет к себе». В еде был неприхотлив, любимые блюда – печеная картошка и моченые яблоки. Очень любил русскую баню, называл ее «наша вторая мать», ведь после хорошей парилки человек как бы рождается заново. Парился, бросался в ванну со льдом, и снова в парилку. Физически Пушкин был здоров и крепок. Но он – поэт, и душа его очень чувствительна. О том, как рано разочаровался он в людях, можно судить по его письму к младшему брату.
«Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты совсем не знаешь. С самого начала думай о них самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильно ошибешься. Не суди о людях по собственному сердцу, которое, я уверен, благородно и отзывчиво; … презирай их самым вежливым образом: это – средство оградить себя от мелких предрассудков и мелких страстей, которые будут причинять тебе неприятности при вступлении твоем в свет.
Не проявляй услужливости и обуздывай сердечное расположение: люди этого не понимают и охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе.
Никогда не принимай одолжений. Одолжение, чаще всего – предательство. Избегай покровительства, потому что оно порабощает и унижает.
Никогда не забывай умышленной обиды, – будь немногословен или вовсе смолчи и никогда не отвечай оскорблением на оскорбление.
Если средства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрывать лишений; скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонирует суетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делают человека смешным и достойным презрения.
Никогда не делай долгов; лучше терпи нужду; поверь, она не так ужасна, как кажется, и во всяком случае она лучше неизбежности вдруг оказаться бесчестным или прослыть таковым…».
Кажется, что писал это человек, много поживший и много испытавший. Но Пушкину в то время было всего 23 года! И такое горькое разочарование в людях… Мне кажется, что во многом это все-таки была такая модная поза, ведь кумиром молодежи в то время был разочарованный в жизни герой Байрона Чайльд-Гарольд. Но самое главное – сам-то Пушкин не следовал и не мог следовать этим своим советам! Не мог он заранее думать о людях «самое плохое», «обуздывать» свое «сердечное расположение», не умел скрывать своих чувств и выражал их всегда искренне. По воспоминаниям современников, он был обворожителен, когда что-нибудь приятное волновало его, и неудержим в гневе, когда сталкивался с высокомерием, наглостью, хамством, подлостью. Он не был злопамятным, но оскорблений не прощал. Особенно, когда это касалось чести его и жены.
«Без политической свободы жить можно, без семейственной неприкосновенности невозможно; каторга не в пример лучше», – писал он в письме жене, зная, что это письмо прочтут. «Это писано не для тебя, а вот что я пишу для тебя». И дальше – о семейных делах.
Пушкин становился к барьеру не первый раз. Исследователи насчитали таких случаев не менее шести – три в первые года после Лицея и три – в последние годы жизни. А некоторые – не менее 15-ти. И он никогда не стрелял первым. Однажды его вызвал на дуэль его друг, поэт Вильгельм Кюхельбекер, которого с легкой руки Пушкина звали Кюхлей. Обиделся Кюхля на эпиграмму, которую Пушкин с ходу сочинил на его стихи.
За ужином объелся я,
А Яков дверь закрыл оплошно –
Так было мне, мои друзья,
Так кюхельбекерно и тошно!
Обиженный Кюхельбекер стрелял первым. Вряд ли он всерьез целился, и Пушкин не верил, что тот хочет убить друга. Поэтому и крикнул секунданту Кюхельбекера Антону Дельвигу: «Стань на мое место, здесь безопаснее!» Пуля действительно пробила фуражку секунданта. Пушкин от выстрела отказался.
Все современники отмечали, что Пушкин вел себя на дуэлях мужественно и благородно. Также, как герои его произведений. Офицер в повести «Выстрел» на дуэли беспечно брал из фуражки спелые вишни и выплевывал косточки. Точно также, как сам Пушкин во время дуэли с Зубовым в Кишинёве: тот в него целился, а он спокойно ел вишню и плевал косточками. Зубов, к счастью, промахнулся, а Пушкин от выстрела отказался – так же, как герой другой его повести.
Примеров мужественного поведения Пушкина в разных ситуациях множество. На Кавказе он однажды наблюдал бой и неожиданно для сопровождавших его офицеров схватил пику убитого казака и бросился в кучу сражавшихся всадников, генерал Ушаков вспоминал: «Донцы наши были чрезвычайно изумлены, увидев перед собой незнакомого героя в круглой шляпе и бурке…».
Есть упоение в бою,
У бездны мрачной на краю…
Его приятель по южной ссылке офицер Лапранди вспроминал: «Александр Сергеевич всегда восхищался подвигом, когда жизнь ставилась, как он выражался, на карту…»
Но то – подвиг, мальчишеские какие-то поединки. А здесь… Череда унижений и оскорблений, задета честь жены – другого выхода у него не было. Он, конечно, мог отказаться, как, например, отказался от вызова на дуэль Герцен, оправдавший свою трусость таким объяснением: «Худшая сторона дуэля в том, что он оправдывает всякого мерзавца – или его почетной смертью, или тем, что делает из него почетного убийцу…» (в те времена слово «дуэль» было мужского рода).
Но Пушкин был «невольником чести», – как скажет о нем потом Лермонтов.
В тот последний день он вел себя так, как будто и не собирался на смертельную схватку. А она именно предстояла быть смертельной. Условия дуэли были таковы, что один из дуэлянтов непременно должен был погибнуть – близкое расстояние, повторный обмен выстрелами в случае промаха. Пушкин согласился на все условия, даже не взглянув на них.
Жуковский, видимо, со слов прислуги, описал то его последнее утро.
«Встал весело в 8 часов – после чаю много писал – часу до 11-го. С 11 – обед. Ходил по комнате необыкновенно весело, пел песни – потом увидел в окно Данзаса (секундант Пушкина – Н.С.), в дверях встретил радостно. Вошли в кабинет – запер дверь. Через несколько минут послал за пистолетами. По отъезде Данзаса начал одеваться; вымылся весь, все чистое; велел подать бекеш; вышел на лестницу. Возвратился – велел подать в кабинет большую шубу и пошел пешком до извозчика». До этого еще успел написать очень доброе письмо писательнице Ишимовой: «Крайне сожалею, что мне невозможно сегодня явиться на Ваше приглашение….»
Почему он вел себя, как ни в чем ни бывало? Верил в благоприятный для себя исход дуэли? Знал, что в любом случае каждый его шаг в этот день будет потом описан для потомков? Чувствовал облегчение от того, что выбор сделан?
«Поэт располагал поплатиться за это лишь новою ссылкою в Михайловское, куда возьмет и жену, и там-то, на свободе, предполагал заняться историей Петра Великого», – со слов Вульфа, близко знавшего Пушкина, записал один из его ранних биографов.
Снега в тот год в Петербурге навалило много. В глубоком, по колено снегу секунданты протоптали тропинку. Больших шагов в таком снегу не сделаешь, а их всего двадцать. Барьеры обозначили шинелями. Дантес выстрелил первым, не дойдя до барьера. Пушкин упал. Но приподнявшись, сделал свой выстрел. Дантес упал. В обморок. Его рана руки была пустяковой. Пушкина донесли до саней и повезли по тряской дороге. Временами от боли он терял сознание, но не жаловался. В шесть часов вечера смертельно раненного поэта привезли к дому. Он еще нашел в себе силы переодеться и успокоить жену. Прибывшего врача, военного хирурга Арендта спросил, смертельна ли его рана. Просил ответить честно. Услышав ответ, сказал: «Благодарю вас, что вы сказали мне правду, как честный человек. Теперь займусь делами моими».
Дела – это долги, обращение к царю ради облегчения участи секундантов (дуэли были запрещены).
Почти двое суток он испытывал жесточайшие муки, торопил смерть. «Долго ли мне так мучиться, пожалуйста, поскорее», – просил Даля, будто это от него зависело.
Даль говорил ему: «Не сдерживайся, стенай, тебе легче будет». Но Пушкин боялся, что услышит жена. «Скажите ей, что все слава Богу, легко, а то ей там, наговорят, пожалуй». Жаловался только на душевную муку: «Ах, какая тоска, сердце изнывает».
Ранение Пушкина будут потом еще долго обсуждать светила медицины. Через сто лет после смерти поэта академик Бурденко сообщил Академии наук, что меры, принятые врачами Пушкина, были бесполезны, а в наши дни даже хирург средней руки вылечил бы его.
Весть о смерти Пушкина разлетелась моментально. Казалось, что весь Петербург собрался в те дни на Мойке. Но назначенное в Исакиевском соборе отпевание неожиданно было перенесено в небольшую церковь Конюшенного ведомства, и вместо торжественного выноса тела, гроб перенесли туда тайно, ночью. Также ночью Пушкина везли потом в Святогорский монастырь, где он похоронен. У гроба было совсем мало людей. Ямщики заблудились и заехали в Тригорское – место, где поэт был когда-то счастлив. «Точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтобы не встретиться с Тригорским и с нами», – писала потом дочь Осиповой.
Пушкин был «невыездной». «Никогда еще не видал я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное; с детских лет путешествия были моей любимою мечтою. Долго потом вел я жизнь кочующую, скитаясь то по югу, то по северу, и никогда еще не вырывался из пределов необъятной Родины», – писал он в повести «Путешествие в Азрум».
Но никогда, ни на какую заграницу не променял бы он Родины.
«Я далеко не восторгаюсь тем, что вижу вокруг себя…но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы променять отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал», – писал Пушкин в письме своему другу Чаадаеву.
Его многие не любили, завидовали его гениальности, красивой жене. Но тех, кто перед ним преклонялся было больше, намного больше. И это были лучшие люди своего времени. «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина», – написал после смерти поэта потрясенный Гоголь.
«О Пушкине говорили много, но сколько б ни говорили, кажется мало, хочется сказать больше, а когда скажешь много, ощущение, что сказал не то» (Василий Ключевский, историк, профессор).
«Лучшим местом на земле я считаю холм под стеной Святогорского монастыря в Псковской области, где похоронен Пушкин. Таких далеких и чистых далей, какие открываются с этого холма нет больше нигде в России» (Константин Паустовский).
В перспективе этих далеких и чистых далей есть и наш Уральск, навсегда осененный гением Пушкина далекой осенью 1833 года.
