Признание в любви
(Окончание. Начало в № 50-53 за 2015 г., 1-5 за 2016 г.)
Этот материал об Анкатинском совхозе, о его директоре, о людях там живших, – не журналистская работа. Это только результат внимательного чтения воспоминаний человека, знавшего всё это лучше других, так сказать изнутри. В этих воспоминаниях много ностальгического, возможно, приукрашенного, как это часто бывает, когда люди вспоминают времена своей молодости. Но в этом есть и преимущество – нет необходимости лукавить, притворяться и казаться лучше, чем ты есть. На мой взгляд, книга написана честно.
И многое из того, что Черекаев никогда бы не сказал журналисту в те годы, когда возглавлял совхоз, он высказал в своей книге.
Его воспоминания интересны еще и тем, что показывают социальный и экономический срез жизни сельских тружеников за довольно длительный отрезок времени в середине и второй половине прошлого века. Все-таки не могу удержаться, чтобы не написать еще об одном советском явлении – интернационализме. Понятие для современного общества очень актуальное.
В те годы о национальности не особо задумывались, и считалось неприличным даже спрашивать об этом. Но в партийных отчетах все-таки подчеркивалось: коллектив многонациональный. «Анкатинский» не был исключением. Конечно, большинство составляли казахи, русские и украинцы, но были и армяне, и татары, и калмыки и другие нации и народности. Но самым экзотическим народом, населявшим одно время Анкату, были … цыгане.
Анкатинские цыгане
В те годы советская власть боролась за то, чтобы отучить цыган бродяжничать, попрошайничать, и чтобы их дети учились в школах. Еще в 1957 году Ворошилов издал указ, по которому всех советских цыган взяли на учет, выдали им паспорта, а власть на местах обязали обеспечить их жильем и работой. Дома, которые им построили, цыгане сами называли «ворошиловскими». Но оставаться в них предпочитали только на зиму. Как только наступала весна, бродяжий цыганский дух начинал будоражить кровь, и табор снимался с места, растворялся где-то в неведомых просторах степей и стран. Свои дома цыгане умудрялись продать или просто бросали, а в них самовольно заселялись нуждающиеся.
Однажды поздней осенью 1967 года в кабинет к Черекаеву вошел человек с большой черной бородой в кубанке с ярко-красным верхом. Под распахнутым полушубком виднелась такая же ярко-красная рубашка, на которой красовался большой блестящий крест.
– Я – Калмыков, – басом сказал вошедший.
– А я – Черекаев, – в тон ему ответил директор.
– Я – цыган.
– А я – русский. И что дальше?
– Мы хотим у вас работать.
– Кем, священником? – съязвил Черекаев, глядя на его крест.
– Нет, кузнецами и на других работах, – смутился цыган.
Он сказал, что приехал по поручению табора, который мерзнет в кибитках недалеко от четвертого отделения совхоза. Они узнали, что на четвертой ферме освободились землянки и просят разрешения в них перезимовать.
– Там пять землянок, у нас шесть семей – поместимся. А за это мы вам отработаем, – обещал цыган.
– Надо посоветоваться с управляющим, – сказал Черекаев.
Но управляющий четвертой фермой Уразай Кенжегалиев даже руками замахал:
– Они и так здесь бродят, люди дома стали запирать. Завтра же развалю эти землянки бульдозером!
– Подожди, не вали, – сказал Черекаев, посадил в машину цыгана и вместе с ним отправился на ферму.
Там стояло несколько повозок. Черекаев заглянул в одну: полуодетые ребятишки – мал-мала меньше – тянули каждый на себя какие-то полушубки и перины. Цыганки высыпали из кибиток, начали что-то кричать, хватать его за руки, за одежду, падали на колени, причитали и рыдали.
– Прикажи, чтобы перестали орать, нас на это не возьмешь, – обратился Черекаев к Калмыкову. – Пойдем в контору, там будем разбираться.
Из конторы он позвонил начальнику райотдела милиции.
– Гоните их подальше, – посоветовал тот.
– Но ребятишки ведь померзнут, – возразил Черекаев.
– Ну, смотрите сами. Но чтоб у всех были паспорта, – сказал начальник райотдела.
Уломали и управляющего фермой.
– Только пусть ничего не воруют, – предупредил тот. – А то мы их быстро на место поставим.
Решили, что цыгане перезимуют в свободных землянках и будут помогать по кузнечному делу. И чтобы дети ходили в школу. Младшие – здесь, на ферме, в начальную школу, а старшие – в среднюю на центральной усадьбе, а жить будут, как все, в интернате.
– Дети у нас все неграмотные, хоть семи, хоть семнадцати лет, – сказал Калмыков. – Так что учиться все будут здесь, на ферме.
Черекаев распорядился выделить дрова, уголь; на каждого – по десять килограммов муки, картофеля и капусты, по пять – мяса, столько же рыбы. Особую радость у цыган вызвало разрешение управляющего поставить их лошадей на довольствие в совхозную конюшню. А конюхом назначил одного из цыган.
«Так в нашем хозяйстве появилась собственная цыганская ферма. Это был единственный в области совхоз, в котором работали настоящие цыгане. И работали они, следует сказать, хорошо», – пишет Черекаев.
Цыгане быстро восстановили старую заброшенную кузницу, за короткое время отбили зубья и отремонтировали все бороны. Причем сделано это было так хорошо, что по одной бороне передали кузнецам каждой фермы – в качестве образца. В цыганской кузнице всем желающим делали самоварные трубы, жаровни, щипцы для жара и прочую мелочь. Денег за работу не брали. Заказчики благодарили мясом, молоком, баурсаками.
С помощью цыган четвертая ферма первой закончила ремонт всей сельскохозяйственной техники, чем гордился управляющий. У Кенжегалиева стали просить цыган «поработать по кузнечному делу». «Это, как директор скажет», – отвечал Калмыков. Но решили цыган по фермам не гонять, а привозить заказы сюда, на четвертую ферму. Жители вскоре снова перестали запирать дома на замки.
Сложнее было с цыганятами, учиться они не хотели. В школе создали специальный «цыганский» класс, для этого наняли за счет совхоза учительницу. Билась она с ними, но за полгода они только и смогли выучить буквы и читать по слогам. Чем очень гордились их матери.
«В целом цыгане пришлись нам ко двору. Они беспрекословно выполняли любую работу и в любую погоду. Были отличными кузнецами, лудильщиками, жестянщиками, конюхами. Лучше их никто не мог починить конскую сбрую, повозки, включая колеса, седла, сплести хорошие вожжи, сшить нарядную уздечку или недоуздок», – вспоминал директор.
Многие хорошо разбирались и в технике. Они удивительно стойко переносили холод. Однажды Черекаев стал свидетелем того, как в лютый мороз цыган возился возле кузницы с гусеничным трактором. Работал голыми руками, временами опуская их в солярку. Стоящий рядом цыганенок поджигал их спичкой. Цыган какое-то время работал горящими руками. Когда становилось слишком горячо, опускал руки в сугроб, гасил пламя и продолжал работать, пока руки не замерзали вновь.
– Что ты делаешь? – закричал ему Черекаев. – Ведь сгореть можешь!
– Ничего, мы привычные, – отвечал цыган.
В начале апреля заканчивался договор с цыганами. И они уже томились желанием нового путешествия. Управляющий фермой позвонил Черекаеву и попросил не отпускать их, пока не закончится сев. На собрании он долго хвалил цыган и просил остаться. Те, посовещавшись, согласились. Посевную «цыганская» ферма закончила первой с хорошими результатами. Провожали цыган 9 мая в торжественной обстановке. Вручили заработанные деньги, продукты на дорогу. Одной семье обменяли заболевшую лошадь на жеребую кобылу. Цыганята в восторге завопили: «Ура, у нас жеребеночек будет!». Договорились, что осенью цыгане вернутся в Анкату на зимовку.
Они вернулись, как и обещали. На передней повозке был закреплен транспарант с надписью «Да здравствует Анката!». Встречали их всем селом. Нарядные цыганки слезли с повозок и вошли в село, пританцовывая, с песнями. Мужчины степенно здоровались со всеми за руку. Всем соседям цыгане привезли подарки – цветастые платки, юбки, блузки, конфеты, индийский чай. Черекаеву вручили красивую плетку.
– Это чтобы я бездельникам по задницам поддавал? – спросил он.
– Нет, это чтобы вы еще лучше правили лошадью, а значит и совхозом, – ответил ему Калмыков.
Еще четыре зимы жил табор в Анкате. Все там было – и водопровод, и бани с саунами, и племенной бык по имени Черчилль, купленный у настоящего английского лорда. И даже свои цыгане.
«Люблю степь!»
Черекаев много ездил, в том числе и по заграницам. Но признавался, что ничего прекраснее родных мест не видел. Любил Урал, любил степь. Поэтому и ездил чаще верхом на лошади – ведь из автомобиля многого не увидишь.
«Люблю степь за ее необозримые просторы. В степи хорошо и далеко, на сколько хватает глаз, видно во все стороны света, и все небо, покрывающее землю. Небо в степи никогда не покажется «с лоскуток», как это бывает в лесу, а иногда и в горах. В степи видишь восходящее и заходящее солнце, можно любоваться звездами, увидеть зарождение облаков и туч и их движение, нарождающиеся и стремительно мчащиеся пыльные степные смерчи, дожди и грозы, радуги во всем их великолепии. Когда едешь в повозке, или еще лучше неторопливым шагом на лошади, в степи видишь и слышишь многое: могущественных степных орлов, высматривающих в парящем полете или с высоты степных курганов добычу, сусликов, сидящих на задних лапках и пересвистывающихся между собой, зайцев, выпрыгивающих из-под ног лошади, лисиц, неторопливо бегущих на почтительном расстоянии от всадника, параллельно его движению. А сколько птиц! А степные реки и речушки, озера и водоемы!».
Он восторгается степными травами и тюльпанами. «Приуралье вообще богато тюльпанами, но таких крупных, ярких, как вдоль Чалкарского побережья, я не видел нигде. В это время мы привозили женам охапки тюльпанов». А управляющий фермой Еспандияр Базаров по тюльпанам определял, какой будет урожай трав в этом году. Причем безошибочно. Для этого он их мял, нюхал, пробовал на вкус.
С горечью пишет Черекаев, что почти не осталось в приуральной степи сурков, дроф, мало орлов и других птиц. В те годы, когда он работал в Анкате, численность сайгаков доходила до сотен тысяч. «Держались они тысячеголовыми стадами». А потом началось их истребление. За сайгаками гонялись на машинах и даже на вертолетах. Потом появился такой вид браконьерства, как ночная охота с прожектором. Потом придумали «сайгачьи сети»: в километровый пролет, перегороженный сетью, двумя машинами загоняли стадо сайгаков. «Это страшное браконьерство морально выдерживал не каждый даже видавший виды браконьер. Все животные оказывались в дергающейся, хрипящей, стонущей, орущей кровавой ловушке». Увидев однажды это «тысячеголовое стонущее месиво», Черекаев перестал есть сайгачье мясо. Он пишет, что в некоторых местах браконьеры и до сей поры используют этот страшный метод.
Сейчас сайгаки в степи стали редкостью.
Алексей Васильевич Черекаев уехал из Приуралья давно. Приезжал часто, считал, что сам воздух родины целебен. «А запахи причалкарского степного воздуха! Они ни с чем несравнимы. Чалкарский степной воздух включает запахи десятков луговых и степных трав, настоянных на тонком аромате полыни. Он обогащен ароматом и шорохом чалкарского камыша и солоноватым морской воды, а также едва уловимыми для непросвещённого запахами живой озерной рыбы».
Алексей Черекаев умер в Москве, где жил все последние годы. Но до последнего дня вспоминал родное Приуралье. И мне кажется, что Короленко был прав, когда писал, что люди на Урале не исчезают бесследно. Они остаются здесь навсегда. Если любят этот край.
