Отчаянно провинциальный аристократ
В Уральске много домов с мемориальными досками на стенах. На некоторых – имена мировой известности. Эти дома, как правило, имеют солидный возраст и нуждаются в реставрации. Не первый год собираются переселить жильцов из дома в районе Центрального рынка, в котором в 1891 году останавливался Федор Иванович Шаляпин. Дом этот является памятником истории и архитектуры и в то же время признан аварийным. Многолетний замкнутый круг, когда жильцы не могут, а власти не хотят его содержать, никак не разомкнется. А исторический дом продолжает давать трещины.
Дом, где 127 лет назад останавливался молодой Шаляпин, в те годы назывался гостиницей Коротина. Сегодня ему более 135 лет. На первом этаже в то время находился трактир, на втором гостиница.
В своей книге «Страницы моей жизни» Шаляпин писал: «Мы, хористы, остановились в большом помещении над трактиром, окна нашей квартиры, похожей на казарму, выходили на базарную площадь».
В то время Шаляпин был еще не известен, но спустя всего два-три года он будет петь на сценах самых известных театров мира, ему будут аплодировать императоры и короли. И лучшие мировые гостиницы будут почитать за честь принять такого гостя. Спустя годы на каждом таком доме появятся мемориальные таблички, и эти дома станут показывать туристам. И только в Уральске, который может гордиться тем, что дал старт гениальному певцу, не могут найти деньги, чтобы сохранить дом, в котором он жил.
Кого только не было в окружении Шаляпина – Ленин и Троцкий, Горький и Толстой, Репин и Серов, Герберт Уэллс и Бернард Шоу, Энрико Карузо и Чарли Чаплин… О встречах с ними и с многими другими известнейшими людьми тех лет Шаляпин вспоминает насмешливо и деликатно, иронично и тепло. А потому не стоит обижаться за то, что он назвал Уральск «городом, поразившим его обилием грязи и отсутствием растительности».
Шаляпин написал две книги о себе – «Страницы моей жизни» и «Маска и душа». Вообще-то, первую ему помог написать Горький, с которым он дружил. Но обе – не просто мемуары одного человека, это дневник целой эпохи. Он писал так же, как пел – искренне, сердечно и талантливо. Его называли аристократом из босяков, сам он признавался, что всю жизнь был «отчаянно провинциальным».
В предисловии Шаляпин говорит, что в саморекламе он не нуждается: «я вполне достаточно и всюду рекламирован моею четвертьвековой работой на сценах русских и европейских театров. … Мне хочется, чтоб книга моя внушила читателям несколько иное отношение к простому человеку низов жизни, возбудила бы больше внимания и уважения к нему. Я думаю, что только внимание и уважение к ближнему может создать для него те условия, в которых он, с наименьшим количеством бесполезно затраченной энергии, привнесет в жизнь наибольшее количество красивого, доброго и умного».
Федор Шаляпин прошел через множество испытаний, чтобы подняться из «низов жизни» и привнести в нее своим талантом огромное «количество красивого, доброго, умного».
Очарованный театром
Его отец, Иван Шаляпин в Суконной слободе Казани был крестьянином необычным – грамотным. Потому ходил на службу, переписывал там какие-то бумаги. Трезвый не мог произнести грубого слова и не поднимал голоса, но, получив жалованье, все пропивал и бил смертным боем жену и детей. Сыну Федору прочил карьеру дворника. А тот хотел петь. Сколько себя помнил, Федор Шаляпин всегда хотел петь. И пел. Пел, когда отец отдал его в подмастерья к сапожнику, потом к скорняку, потом к токарю, когда трудился писарем. Пел в церковном хоре. С нетерпением ждал Масленицы и Пасхи – по праздникам в Суконную слободу приезжал театральный балаган Якова Мамонова.
«Все его артисты казались мне людьми, полными неистощимой радости; людьми, которым приятно паясничать, шутить и хохотать. Не раз я видел, что, когда они вылезают на террасу балагана, – от них вздымается пар, как от самоваров, и, конечно, мне в голову не приходило, что это испаряется пот, вызванный дьявольским трудом, мучительным напряжением мускулов.
…Может быть, именно этому человеку, отдавшему себя на забаву толпы, я обязан рано проснувшимся во мне интересом к театру, «к представлению», так непохожему на действительность. Скоро я узнал, что Мамонов – сапожник и что впервые он начал «представлять» с женою, сыном и учениками своей мастерской, из них он составил свою первую труппу. Это еще более подкупило меня в его пользу – не всякий может вылезть из подвала и подняться до балагана! Целыми днями я бродил около балагана и страшно жалел, когда наступал великий пост, – тогда площадь сиротела… Праздник исчез, как сон. Еще недавно все здесь жило шумно и весело, а теперь площадь – точно кладбище без могил и крестов».
В двенадцать лет Федя Шаляпин впервые попал в настоящий театр и был потрясен. «Играл оркестр. Вдруг занавес дрогнул, поднялся, и я сразу обомлел, очарованный. Предо мною ожила какая-то смутно знакомая мне сказка. По комнате, чудесно украшенной, ходили великолепно одетые люди, разговаривая друг с другом как-то особенно красиво. Я не понимал, что они говорят. Я до глубины души был потрясен зрелищем и, не мигая, ни о чем не думая, смотрел на эти чудеса. Занавес опускался, а я все стоял, очарованный сном наяву, сном, которого я никогда не видал, но всегда ждал его, жду и по сей день. Люди кричали, толкали меня, уходили и снова возвращались, а я все стоял. И когда спектакль кончился, стали гасить огонь, мне стало грустно. Не верилось, что эта жизнь прекратилась. У меня затекли руки и ноги. Помню, что я шатался, когда вышел на улицу».
Вышел, но не мог уйти – вернулся и купил билет на вечерний спектакль. Смотрел, буквально раскрыв рот и пуская слюни. «Это очень смутило меня. Я осторожно поглядел на соседей – кажется, не видели. Но когда занавес снова поднялся, губы против воли моей снова распустились».
После представлений Федор ходил по улицам Казани, декламируя монологи героев древнегреческих пьес. «Царица я. Но – женщина и мать!», – кричал он, шокируя прохожих, которые думали: «Напился мальчишка».
«Театр свел меня с ума, сделал почти невменяемым», – пишет Шаляпин в своих мемуарах. А потом он побывал в опере и снова был потрясен. Как хотелось ему, чтобы и в жизни было так, как в опере! «Необыкновенные люди, необыкновенно наряженные, спрашивая – пели, отвечая – пели, пели думая, гневаясь, умирая, пели сидя, стоя, хором, дуэтами и всячески! Изумлял меня этот порядок жизни и страшно нравился мне. «Господи, – думал я, – вот, если бы везде – так, все бы пели, – на улицах, в банях, в мастерских!» Например, мастер поет: «Федька, дратву!», а я ему: «Извольте, Николай Евтропыч».
Дома начал он эту свою мечту воплощать в жизнь – разговаривал пением. «Вот они, театры, до чего доводят», – сказал отец. И заорал: «В дворники, в дворники пойдешь!»
«Мы поехали в Уральск…»
Федор Шаляпин перестал петь только тогда, когда у него стал ломаться голос. Семья голодала. Федор стал плавать на разных пароходах, подрабатывать крючником, проще говоря, портовым грузчиком. Парень он был здоровый, не по летам рослый, но работа была не для подростка. «В первый же день пятипудовые мешки умаяли меня почти до потери сознания. К вечеру мучительно ныла шея, болела поясница, ломило ноги, точно меня оглоблями избили».
А вскоре случилось то, о чем он даже не смел мечтать – его взяли в хор. Голос к тому времени восстановился. Антрепренера подкупило то, что молодой человек напрашивался петь бесплатно. Ему все-таки назначили жалованье в 20 рублей и, глядя на его худобу, даже обещали дать аванс. Что такое аванс, Федя не знал, но догадался, что это что-то хорошее.
Служить театру Федор Шаляпин начал самозабвенно. Он всем помогал, подавал, приносил. Вскоре ему поручили исполнить арию в опере. Ноты он учил всю ночь. Когда вышел на сцену, ноги дрожали, но голос не подвел, к удивлению самого певца, которому казалось, что он не сможет взять ни одной ноты. Успех был ошеломляющий. Даже когда растерянный артист сел мимо стула и упал на сцене, нелепо задрав ноги, публика хохотала, не переставая аплодировать.
Тихая жизнь в Уфе начала надоедать Федору Шаляпину. И тут в летнем театре появилась малороссийская труппа. Именно этому обстоятельству мы обязаны тем, что певец оказался у нас в Уральске. «Я тотчас же отправился в сад и завел знакомство с хористами, – пишет Шаляпин. – Все это были очень веселые люди в свитках нараспашку, в вышитых рубахах, с яркими лентами вместо галстухов. Говорили они языком не вполне понятным для меня. Раньше я слышал слова малороссийского языка, но почему-то не верилось, что это самостоятельный язык. Я думал, что так мягко говорят «нарочно», из кокетства. А тут вдруг целые спектакли играют на этом языке. Приятно было мне видеть этих новых людей, таких неподходящих к тихой, серой Уфе, приятно слушать новые славные песни».
Но ни признание в том, что он «тоже актер», ни то, что он собирается поступать в консерваторию, интереса к Федору у труппы не вызвало. Но когда он им спел, ему сразу предложили поступить к ним, пообещав сорок рублей жалованья. Сначала Шаляпин отказался, а потом бросился догонять уехавшую труппу. Нагнал в Самаре, но хитрый малоросс теперь отказался его принять, а потом согласился, но на меньшее жалованье.
Из Самары труппа отправилась в Уральск через Бузулук. Знали, что в Уральск должен прибыть наследник престола, возможно, были приглашены атаманом Шиповым или сами узнали, где можно подзаработать. «Из Бузулука поехали в Уральск, чтоб играть там в присутствии наследника-цесаревича, будущего императора Николая II, но так как у нас было лишнее время, решили заехать в Оренбург и отправились туда степью на телегах».
Ехали знойной степью, а по сторонам дороги простирались бахчи со спелыми арбузами и дынями. Хористы вовсю пользовались этими сочными дарами. Спасаясь от жары, ехали ночами, и вот однажды в степи их догнала и с гиканьем окружила группа всадников. Управляющий труппой закричал: «Вооружайтесь!», прекрасно зная, что, кроме бутафорских ружей и шпаг у артистов ничего нет. Но вошли в роль, кричали, что нужно отстреливаться, лишь бы продержаться до рассвета. Но всадники и не думали их атаковать, стояли поодаль, постреливали в воздух. Утром из труппы послали к ним парламентария с белым платком на деревянном ружье. Оказалось, что это казаки, возмущенные тем, что артисты воровали их арбузы и дыни. И они потребовали по двугривенному с человека за это воровство. Вообще-то, у казаков (во всяком случае, уральских) арбузы и дыни в сезон специально оставляли у дороги для путников и тут, скорее всего, был просто казацкий азарт. Да и плату потребовали символическую. Артисты с радостью ее отдали и пустились в путь дальше. Правда, у одной из артисток, напуганной ночным происшествием, начались роды.
Шаляпин пишет, что всю дорогу казаки относились к ним «более чем недружелюбно». «Мне казалось, что мы путешествуем по неприятельской стране накануне объявления ею войны России», – пишет он.
Возможно, недружелюбное отношение было проявлением излишней бдительности. Я читала в воспоминаниях дочери атамана Шипова, что перед приездом наследника, на которого во время его путешествия уже было совершено покушение, ее отец принял чрезвычайные меры: «чтобы на земле Уральского казачества цесаревич чувствовал себя в полной безопасности». Поэтому по степи сновали всадники, отслеживая всех, кто приближался к городку.
После такой дороги и город, и наш театр с парком произвели на певца не очень приятное впечатление.
«…мы поехали в Уральск, город, поразивший меня обилием грязи и отсутствием растительности. Посредине городской площади стояло красное кирпичное здание — театр. В нём было неуютно, отвратительно пахло дохлыми крысами и стояла жара, как в бане. Мы сыграли в этом склепе для усопших крыс один спектакль, а на следующий день прибыл цесаревич и нас отправили к атаману, где он завтракал, петь песни на открытой сцене. Хор у нас был небольшой, но чудесный. Каждый хорист пел с великой любовью, с пониманием. Я уже тогда был запевалой и с великим увлечением выводил: «Куковала та сиза зозуля», «Ой, у лузи» и прочие славные песни южан. Торжество угощения наследника происходило на огромном дворе атамана, засаженном чахлыми деревьями. Под их пыльной и редкой листвой была разбита белая полотняная палатка; в ней за столами сидели ряды великолепно одетых мужчин и дам. Странно было видеть такое великолепие в этом скучном, как бы наскоро построенном городе. Две маленькие девочки с распущенными волосами поднесли наследнику цветы, а какой-то толстый человек в казацком кафтане навзрыд плакал. Пели мы часа три и удостоились получить за это царский подарок – по два целковых на брата. Антрепренеру же подарили перстень с красными и зелеными камнями. Город был обильно украшен флагами. Обыватели, бородатые староверы казаки, – настроены празднично, но как-то чересчур степенно и скучновато.
Мы, хористы, остановились в большом помещении над трактиром, окна нашей квартиры, похожей на казарму, выходили в сторону базарной площади. Кто-то из хористов предложил:
– А что, братья, давайте устроим веселье и мы! Сложимся понемногу, купим водки, колбасы, хлеба, пряников, позовем в гости с базара казачек-торговок! Идет?
Так и устроили. Базарные торговки нимало не удивились, когда мы предложили им посетить нас. Вечером мы пели, плясали, и, наконец, пир наш превратился в нечто подобное римским оргиям. Утром, проснувшись где-то в углу и видя всюду распростертых товарищей, торговок, я почувствовал себя не очень хорошо».
Это место из книги особенно возмущало уральских казаков – чтоб наши казачки, да пошли пьянствовать с какими-то заезжими гастролерами! Ну, может, не казачки они были, но автору книги и великому певцу врать ни к чему.
И не важно, что Шаляпин отозвался об Уральске не очень лестно (мягко говоря), главное – он у нас был. И отметил это в своих воспоминаниях.
(Продолжение следует)
