Отчаянно провинциальный аристократ

(Продолжение. Начало в №№ 16, 17)

«Все-таки я думаю, что обо мне судили бы лучше, будь я более политичен, тактичен, дипломатичен, или, проще говоря, более лжив. Но я – плохо воспитан и не люблю двоедушия, не терплю лжи. И поэтому часто оказываюсь гусем, который сам является на кухню к поварам», – писал о себе Федор Иванович Шаляпин после того, как на него устроили травлю после вынужденного коленопреклонения в императорском Мариинском театре. Хористы, желавшие подать царю прошение об увеличении жалованья, использовали Шаляпина «втемную» – он об акции ничего не знал, но именно после его арии, когда он выходил на поклоны, открывали занавес, и вся эта толпа могла высыпать на сцену.

Но травили только его. Даже Горький, лучший друг Шаляпина, поначалу его осудил. Он писал Е. Пешковой: «Выходка дурака Шаляпина просто раздавила меня – так это по-холопски гнусно! Ты только представь себе: гений на коленях перед мерзавцем и убийцей! Третий день получаю из России и разных городов заграницы газетные вырезки. Любит этот гнилой русский человек мерзость подчеркнуть».

В каменных джунглях Америки

Певец бежал за границу, но его доставали и там. Эта травля «прогрессивной русской интеллигенции» чуть не довела великого певца до самоубийства. Когда отчаявшийся Шаляпин решился приехать к Горькому на Капри, он плакал несколько дней, просил прощения.

Горький начал кампанию по реабилитации певца в глазах интеллигенции, пишет статьи в его защиту. (Ленин потом правильно назвал русскую интеллигенцию г-ом). Шаляпин в прямом смысле расплачивается перед этой интеллигенцией: он вносит деньги в партию эсеров, меньшевиков и кадетов, жертвует прессе. В общей сложности, до 1914 года, за три года он потратил на этот откуп не менее 40 тысяч рублей, огромные по тем временам деньги. Но его продолжали поносить еще долгие годы, не отказываясь при этом от денег. Вот уж прав был Некрасов – «люди холопского звания сущие псы иногда».

Шаляпина наперебой зовут петь в самые известные театры мира, но его тяготит то, что на родине к нему так несправедливы.

За границей ему тоже не нравится. Особенно не понравилась ему Америка. «Прежде всего, мое внимание приковала к себе статуя Свободы, благородный и символический подарок Франции, из которого Америка сделала фонарь. Я вслух восхищался грандиозностью монумента, его простотой и величием, но француз, который всю дорогу подтрунивал над моими представлениями об Америке, сказал мне: «Да, статуя хороша и значение ее великолепно! Но обратите внимание, как печально ее лицо! И почему она, стоя спиной к этой стране, так пристально смотрит на тот берег, во Францию?»

Шаляпин поймет, чего стоит эта хваленая американская свобода почти сразу. В порту его окружили журналисты, стали расспрашивать о его жизни, семье, работе, творчестве. Федор Иванович был растроган таким вниманием к своей личности и выложил все, как на духу. «Ол райт! – сказали они и сделали «бизнес»: на другой день мне сообщили, что в газетах напечатали про меня невероятное: я – атеист, один на один хожу на медведя, презираю политику, не терплю нищих и надеюсь, что по возвращении в Россию меня посадят в тюрьму. Далее оказалось, что любезная предупредительность этих милых людей стоит некоторых денег, каждый из них представил мне небольшой счетец расходов на хлопоты по моему приему», – пишет Шаляпин в своих воспоминаниях.

Он ходит по музеям и отмечает, что хотя в них «много прекрасных вещей, но все вывезены из Европы». (Эх, не знал Федор Иванович сколько еще прекрасных вещей будет вывезено туда изо всех стран мира!)

Каменные джунгли Нью-Йорка его угнетают. «Невольно вспоминалась Италия, где под каждое окно можно прийти с гитарой и спеть серенаду любимой женщине. Попробуйте спеть серенаду здесь, когда любимая женщина живет на 49-м этаже. Вокруг стоит такой адский шум, как будто кроме существующего и видимого города сразу строят еще такой же грандиозный, но невидимый. В этой кипящей каше человеческой я сразу почувствовал себя угрожающе одиноким, ничтожным и ненужным».

«А вы создайте свое искусство»

Тоскуя по России, Шаляпин однажды в порту попросил разрешения посетить российский корабль. Какой-то офицер его узнал, обрадовался, познакомил с капитаном, командой. «Собрались матросы, все такие славные, веселые парни, и вдруг я почувствовал себя перенесенным на Волгу. Устроили обед, – так странно и забавно было есть в Нью-Йорке щи с кашей, пить водку, слушать сочный говор на о! Нашлись песенники, я стал запевать, и заиграло русское веселье. Пели «Из-под дуба, из-под вяза», плясали «барыню» и «трепака», – это был самый счастливый день мой в Америке! К сожалению, пароход скоро ушел, и снова я остался один в пустыне – увы!»

Не мог Шаляпин долго оставаться в этой стране. Его раздражали американское высокомерие и бесцеремонность. Накануне отъезда к нему, как ни в чем ни бывало, снова заявились журналисты и стали спрашивать, какие у него впечатления от Нью-Йорка? Но вместо ожидаемых восторгов «русского медведя», услышали, что в их стране, не создавшей своего искусства, ничего в нем не понимают. «Я показал им газетные вырезки, в которых меня ругали за «профанацию религии», напомнив, что комедия «Севильский цирюльник» написана французом, опера – итальянцем, а я – русский, играю в ней испанского попа, и выразил уверенность, что они и не будут понимать искусство до поры, пока сами не создадут американских бомарше и россини. Кажется, это им не понравилось. Впоследствии один знакомый еврей писал мне, что после моего отъезда нью-йоркские газеты много писали о моей неблагодарности, неблаговоспитанности и прочих грехах. Потом я несколько раз получал приглашения в Нью-Йорк, но всегда отклонял их и только в 1914 году подписал контракт на поездку по городам Соединенных Штатов с русской труппой. Но началась война, и контракт был расторгнут».

Из США Шаляпин поехал в Лондон, но и там столкнулся с американской расчетливостью. Его пригласили в дом одной знатной дамы – развлекать ее гостей. Во время разговора даму больше всего интересовал вопрос, оправдает ли певец те деньги, которые она ему заплатила? «Чтоб она не мучилась, я сел за рояль и начал петь, аккомпанируя сам себе. Она, видимо, осталась довольна». Петь Шаляпину предстояло в саду, украшенному японскими фонариками. Под деревьями сидели джентльмены и разодетые дамы, все в бриллиантах. «Все это жужжало, смеялось, курило, всюду сверкали огни, отражаясь в моноклях и на мраморно твердых манишках, и весь гул покрывался свистом соловья».

Время года было не для соловьиных трелей. Оказалось, что это не соловей, а человек, который свистит соловьем. Ему платят, и он свистит, сидя на дереве. «Как бы и меня не попросили на дерево влезть», – подумал Шаляпин, но все обошлось…

Федору Ивановичу понравилась английская публика, которая принимала его выступления с бурным восторгом, вопреки устоявшемуся мнению о холодности британцев.

«Как-то сразу после первого спектакля я стал любимцем лондонской публики, и – с гордостью скажу – ко мне одинаково прекрасно относились и очаровательные светские дамы, и простой мастеровой народ. Мне пришлось бывать и в гостиной премьер-министра и в квартирах музыкантов оркестра, пить шампанское в посольствах и портер с театральными плотниками. Поверьте мне, – я говорю все это не для того, чтоб любоваться Федором Шаляпиным, который из Казани, сапожной мастерской попал в аристократические гостиные Лондона… Суть в том, что я – человек загнанной, замученной страны, страны, которая, несмотря на трудную жизнь свою, создала великое искусство, нужное всему миру, понимаемое всеми людьми земли!»

«Я понимаю – революция…»

Шаляпин вернулся на родину накануне отречения царя и революции, которую поначалу принял всей душой. «Народ ликовал. Говорили, что произошла бескровная революция. Я тоже радовался – тому, что произошла настоящая революция, а в городе не построена ни одна гильотина, депутатов не возят по городу в клетках, и нет всеобщей резни – ничего такого, что делало Великую французскую революцию (по рассказам историков) одновременно такой живописной и такой отвратительной. Мне даже было приятно видеть всех – детей и взрослых, женщин и мужчин, старых и молодых – украшенными красными ленточками», – пишет он о событиях в Петрограде. (Совсем как сейчас во время «цветных» революций).

Но вскоре все изменилось. Начались стычки с полицией, реквизиция, солдаты отказывались подавлять беспорядки. Все эти реквизиции и обыски чаще всего проводились по ночам. Не обходили стороной и дом Шаляпина. Однажды у него конфисковали серебряные ложки и вилки, а также двести бутылок французского вина. Шаляпин пожаловался Зиновьеву: «Я понимаю – революция… И, в сущности, я не против обысков, но нельзя ли обыскивать меня в удобное для меня время, с восьми до девятнадцати, например?»

А в один прекрасный день в Неву вошел бронированный крейсер «Аврора». Когда оттуда прозвучал знаменитый исторический выстрел, Шаляпин пел арию испанского короля в Народном доме, прямо напротив Дворца. Артисты испугались и чуть было не разбежались со сцены. Шаляпину пришлось употребить всю свою «королевскую» власть, чтобы успокоить их. «Любезные мои подданные! – воскликнул я, в сильном волнении снимая с себя корону. – Надеюсь, вы не собираетесь покинуть своего государя в столь грозный час? Да и что толку бежать? Темнота не спасет вас от пуль».

… Но уезжать надо

В пору революции Шаляпин много выступает перед народом, стараясь хоть как-то скрасить людям эти тяжелые дни. Устраивает бесплатные обеды для бедных. К нему приезжает отец. «Мой заработок казался ему баснословным – в это он тоже сначала не верил, но вскоре убедился, что мальчишка, которому он советовал идти в дворники, действительно зарабатывает сказочные деньги. Он стал ходить в театр на спектакли с моим участием, но никогда и ничего не говорил мне о своих впечатлениях, только увидав меня в «Русалке» и в «Жизни за царя», он как-то за обедом, пристально посмотрев на меня, неожиданно сказал: «Черт знает, кругом эдакие господа сидят и вообще… А ты им мужика в лаптях валяешь! Это ловко!»

В стране начинался голод. Чтобы прокормить свою большую семью, приходилось продавать те драгоценности, что дарили певцу когда-то поклонники. Теперь за свое пение он получал мукой или картошкой. Однажды Шаляпин пришел к художнику Коровину и сказал:

– Меня обязали выступить сегодня перед конными матросами. Скажи мне, ради Бога, что такое конные матросы?

– Не знаю, что такое конные матросы, – сумрачно отвечал Коровин, – но уезжать надо…

Шаляпин и рад бы уехать, его зовут на гастроли в разные страны мира, но кто его выпустит с многочисленным семейством? К тому же, советская власть возлагала на него большие надежды по созданию «пролетарского» искусства. Ему поручили преобразование императорских театров, а в 1918 году дали звание народного артиста молодой советской республики. Он обучает пению молодых солистов «из народа», много на них кричит, те жалуются на его несносный характер и грубость.

«Меня обвиняют в том, что я «не создаю школы», забывая, что никого нельзя заставить учиться, у нас даже обучением грамоте и то не очень интересуются. Преждевременно требовать, чтобы было введено обязательное обучение сценическому искусству. Да и позволит ли человеку его во все стороны уродливо раскоряченное самолюбие учиться чему-то у Шаляпина, который не учился в консерватории?», – пишет он в своей книге.

10 мая 1921 года на заседании Политбюро ЦК РКП(б) в присутствии В.И. Ленина среди прочих тем обсуждался вопрос о разрешении Шаляпину выехать за границу. Луначарский предложил отпустить певца с миром: «Рано или поздно, но он от нас удерёт. Это не подлежит для меня никакому сомнению. Разница между его заработком в России и за границей громадная. Допустим даже, что он не соблазнится в этот раз остаться в Америке. Это случится либо в следующую его поездку, либо просто он в один прекрасный день перейдёт финскую границу и – конец. У нас таким образом уехало из России видимо-невидимо актёров без всякого нашего разрешения. Легко может сделать это и Шаляпин, будет скандал».

Шаляпина решили отпустить с условием, что половину заграничного гонорара он будет отдавать Советам.

В Америку Шаляпин плыл на корабле «Адриатик», в каюте высшего класса с белоснежной ванной. Встретил на палубе композитора Рихарда Штрауса и писателя Герберта Уэллса, который недавно был у него в гостях в Петрограде. Тогда он сказал Шаляпину, что посреди ужасов революционной пустыни его дом кажется ему оазисом.

«Встреча с этими людьми доставила мне огромное удовольствие, да и вообще все путешествие оказалось очень приятным. Было весело и легко на душе. Мы проводили время, играя в подвижные игры на палубе и дуясь в карты в курилке. Апогеем всего путешествия стал концерт в пользу моряков и их семей. Ради этого благородного дела Уэллс рисовал карикатуры. Я отважился последовать его примеру да вдобавок спел еще несколько песен. Рихард Штраус любезно согласился аккомпанировать на рояле мне и одной немецкой певице-сопрано. Вечер этот оставил самые приятные воспоминания».

В порту Шаляпина снова окружили журналисты. «Не успел я ступить на берег, как на меня налетели господа репортеры – точь-в-точь как тогда, в 1907 году, и начали забрасывать меня вопросами. К сожалению, их больше всего интересовало то, в чем я не мог оказать им большого содействия – политика. Политика? – отвечал я. – Спрашивать меня о политике – это все равно, что выяснять у эскимоса, что он думает о сонате Бетховена. Я воспеваю искусство и красоту каждой нации, отдавая этому все свои силы. Это и есть моя политика».

Заграница представляла собой яркий контраст с тем, что творилось в разоренной революцией и Гражданской войной России: изобилие продуктов, шикарные рестораны, хорошо одетые люди…
Всюду Шаляпина принимали с восторгом, платили хорошие гонорары за выступления. Но там дома, в России, было плохо, и там оставалась его семья…

(Окончание следует)