На ниве честного труда
Имя Никиты Савичева – уральского казака, журналиста, писателя, этнографа, художника – никак не обозначено в сокровищнице русской литературы. Да и произведения его стали доступны только благодаря музею «Старый Уральскъ» и издательству «Оптима», издавшим его очерки в 2006 году. Зато на родине, в Уральске, он один из немногих самородков из казачьей среды удостоен того, что его именем названа улица, и два скульптора – Баймукашев и Шамсутдинов – «соревновались» за честь сделать бюст этого талантливого человека.
«Просмотрев газету «Уральские войсковые ведомости» с 1867 по 1917 год, я был поражен обилием Савичевских публикаций: повести, рассказы, очерки, статьи, поэмы, стихи… Какое богатство открылось передо мной, сколько исторических, литературных явлений, важнейших фактов, – отметил кандидат филологических наук Николай Щербанов в предисловии к изданию очерков Савичева «Уральская старина».
«Помог казахский язык»
Дед Никиты Савичева – участник Отечественной войны 1812 года. Благодаря тому, что любознательный подросток часто слушал рассказы стариков, до нас дошли сведения о подвигах уральских казаков в той войне и других походах.
«Старик Сереберцев рассказывал, как светлейший князь Потемкин пировал в своей «золотой» ставке…, а не старый еще казак Паскожнов – как он с Суворовым «перелазил» чрез Альпийские горы. Сакмарский казак Кочемасов рассказывал, как русские дрались при Люцене, Бауцене и Лейпциге и как он почти год жил в Гамбурге. О турецкой войне 1828-1829 гг. говорили, как о вчерашнем событии».
В очерке «Уральская старина. Из виденного и слышанного» Савичев передает рассказ одного из стариков о случае в Швейцарии. Русские отступали, но уральский атаман Бородин, не получив приказа об отступлении, своего поста не покинул. Пять сотен казаков, построенные в каре, стояли на возвышенности, а Бородин разъезжал перед ними на красивом разгоряченном коне. «Войска наши проходили мимо и удивлялись стоявшим неподвижно казакам», – пишет Савичев. Наконец все ушли и уже стали появляться неприятельские колонны. Но Бородин упрямо стоял на месте. Большая масса французской пехоты стала окружать несчастное каре казаков, но Бородин все равно отступать не хотел. Французский генерал выслал парламентера с требованием сдаться. Бородин, выигрывая время, просил не разоружать полк. А сам между тем отдал сотенным распоряжение, что по его сигналу они должны рассыпаться в разные стороны. В присутствии французских переговорщиков Бородин говорил с казаками на казахском языке (русский французы могли понять). «Бородин, выигравши от переговорщика времени, сколько нужно, вежливо извинился перед ним, взмахнул саблей, гаркнул вовсю мочь: «Кигить!» и… только земля застонала, как понеслись казаки. Изумленные и озадаченные французы только старались посторониться. Так казаки «рассыпались и побежали». Савичев, правда, недоумевает: зачем Бородину был нужен этот риск попасть в плен?
Уральское – «кигить» – однажды спасло сотню есаула Шелудякова. 6 октября 1812 года он наткнулся на большой отряд неприятеля. Шелудяков решил пробиться через него. Это срабатывало не раз. Когда казаки на своих быстроногих киргизских лошадях, с развевающимися по ветру бородами, с гиканьем врезались в шеренги неприятеля, это вызывало у него смятение и панику. Когда французские кавалеристы, опомнившись, пустились за ними в погоню, догнать их было «немыслимо». Но когда довольные казаки расположились на привале, показались новые неприятельские колонны. Несколько эскадронов польских улан на рысях пошли на казаков. Шелудяков приказал держаться, сколько возможно. Но когда он увидел безвыходность положения, крикнул своей сотне: «Кигить!», и все бросились врассыпную. Сотню свою он спас, а сам попал в плен. Вместе с ним в плен попал и дед Никиты Савичева, Осип. Причем попали они в плен к маршалу Даву, который славился своей жестокостью. Их раздели, связали спинами и так оставили на холоде. Чтобы согреться, они терлись друг о друга спинами. Ночью какой-то офицер сжалился над пленниками и отпустил их.
Подвиги казачьего пошиба
Малочисленное уральское казачье войско «выставило» в Отечественную войну 1812 года только два полка, причем действовали они разрозненно. «Поэтому уральцы не заняли видного места в военной истории, как славные и многочисленные сыны Дона. Но все же они совершали несомненные подвиги, содействовавшие в общем успеху русского оружия, и в общем же подвиги эти чисто казачьего пошиба, под который не подделаться регулярной кавалерии – ни нашей, ни иностранной. Жаль, что все эти характерные подвиги не дошли до внимания современников. Герои славных дел, рассказывавшие о них в кругу семьи и друзей, умерли, умерли и те, кто их слушал, и доблестные дела предков погребены в забвении. …Единственной летописью о военных заслугах уральцев остались формулярные списки, написанные очень кратко и безграмотно».
Что имел в виду Савичев под «подвигами казачьего пошиба», становится понятно из его рассказа о сотнике Черноморскове.
Это было под Дрезденом, у какой-то реки. Наши и французы стояли по обе ее стороны. Мост, соединявший берега, контролировали обе стороны. Приказа наступать русские не получили, так как французов было во много раз больше. Сотник Черноморсков предложил начальству такой план: он со своей сотней переплывет реку, произведет в стане врага смятение, этим воспользуются гусары, и… Но разрешения на это не получил.
От нечего делать по обе стороны пили, пели и играли в карты. Казаки варили на костре похлебку из говядины, это приметили артиллеристы и стали просить поделиться с ними. Черноморсков отдал им всю лопатку, за это артиллеристы прислали им три бутылки рейнвейна. Этого, конечно, было мало, и вскоре Черноморсков отправился к артиллеристам: дайте, мол, взаймы ведро вина. Старший офицер отшутился: «Давать вино взаймы совестно, а подарить – жалко. А вот если пари…» И напомнил Черноморскову его недавнее предложение переплыть реку. Он был уверен, что октябрьской ночью тот на это не согласится. Но Черноморсков, не раздумывая, сказал: «Идет!» Напрасно офицер уверял его, что он пошутил и предлагал взять злополучный бочонок вина, Черноморсков уже загорелся: «Господа, посудите сами – ведь скучно. Давайте испечемте орла, хоть маленького» (испечь орла – отмочить шутку). Договорились, что в доказательство того, что Черноморсков действительно побывает в стане противника, он должен взять там «какую-нибудь вещь». А для объяснения французам офицер написал записку такого содержания: «Господа французы! У вас был нынешней ночью сотник Уральского казачьего войска Черноморсков в гостях, а вы этого не знали. Если поутру не досчитаетесь какой-нибудь вещи – не клепите ни на кого – я унес ее. Адью и бонжур». Записку Черноморсков взял в зубы и поплыл через реку, держась в тени моста. Переплыв, он долго сидел в холодной воде, ожидая, когда в стане противника все затихнет. Для визита он наметил себе офицерскую палатку. Когда он к ней подполз, то услышал дружный храп и уже без опасения вошел внутрь. Промерзший казак выпил полбутылки коньяка, который стоял на столе, взял лежавшую там же подзорную трубу, бутылку коньяка, положил на стол записку и поплыл обратно. На берегу его уже давно ждали и начали беспокоиться. Встретили с восторгом и спорный бочонок выпили все вместе.
Редкая музыкальная душа
Никита Савичев открыл для европейцев талант Курмангазы. Он познакомился с ним во время поездки по войсковым землям осенью 1868 года, на хуторе Фокеев, у богатого отставного казачьего офицера Иова Бородина. В его имении гостил в это время Курмангазы. Вот как он описывает эту встречу, кстати, это единственное, оставшееся в литературе описание музыканта и его игры.
«Бородин сделал мне большое удовольствие, познакомив меня с Курман-Гузы Сагырбаевым, первым артистом в игре на балалайке, знаменитым во всей Букеевской орде. Это мужчина среднего роста и лет, с добродушным и умным лицом, одет не богато и не бедно, в татарском вкусе. Он не долго заставил себя просить и снял со стены домбру… Курман-Гузы настроил две струны и без прелюдий вдруг заиграл импровизацию, откинув несколько голову в сторону. Я еще на первых порах был удивлен, а после поражен игрой. Я никак не ожидал, что из такого беднейшего инструмента о двух струнах могло выйти что-нибудь похожее на музыку, но такова сила человеческой способности – из домбры выходила чистейшая музыка, … ее можно поставить наряду с произведениями образованной музыки, потому что игра Сагырбаева происходит из того же источника – дара и вдохновения. Я назвал бы его игру вольной песнью жаворонка или соловья, но это сравнение слишком узко… Он сам очень сочувствует своей игре, увлекается до экстаза… Он сыграл несколько пьес своего сочинения, которые обнаруживают в нем даровитого композитора. Между прочим, сыграл старинный киргизский танец, аранжированный им для домбры и голоса. Это было прелестное адажио… Словом, Сагырбаев редкая музыкальная душа и, получи он европейское образование, то был бы в музыкальном мире звездою первой величины».
Савичев предложил музыканту дать концерт в Уральске, но тот замахал на него руками, сказав, что если он приедет в город, то опасается, что там его оставят навсегда. «Он позволил снять с него рисунок и играл все время, покуда я набрасывал его фигуру», – пишет Савичев. Это был единственный прижизненный портрет Курмангазы.
Исследователи творчества Курмангазы не сразу выяснили, кому посвящен великолепный домбровый кюй Курмангазы «Лаушкен». Оказалось, что «Лаушка» – искаженное Ивушка – так звали Бородина домашние, а также букеевские казахи и знала вся Камыш-Самара в Зауральской орде. Старик «Лаушка» хорошо знал казахский язык, нравы, обычаи казахов, сам был неплохим музыкантом, помогал бедным и поддерживал таланты. Курмангазы подолгу жил у него, возможно, скрываясь от властей за свои свободолюбивые кюи.
И каждому было легко и свободно
В «Путевых впечатлениях от поездок по земле Уральского казачьего войска» Никита Савичев сетует на то, что казаки мало занимаются огородами и не сажают деревьев, считая, что их земля не пригодна для этого. В то же время, порой оставленный на стойбище кол дает росток и вырастает ветла или тополь. «Очевидно на этом месте был вбит для какой-то надобности вербовый кол, который, не спросясь никого, пустил себе зеленые ветви. Нашелся добрый человек, который захотел приютить и соблюсти это будущее дерево и оградил его от истребления скотом и людьми. Жаль, что эти примеры остаются без подражания». «Лес напрашивается, чтоб его развели, но где эти руки, где эти умы, которые сознали бы необходимость разведения лесов и принялись бы за дело?.. Далеко», – с горечью пишет Савичев.
Все его очерки пронизаны любовью к родному краю и людям его населяющим. С большой теплотой он пишет, как о казаках, так и о «киргизах», калмыках, других народах, живущих в Приуралье. Есть у него ироничный рассказ о том, как в рождественский сочельник заехали путники на казахскую зимовку и… оскоромились, не дождавшись окончания поста. А как иначе с казахским-то гостеприимством? «Наши старики говорят, что Бог не видит ночью, что люди едят, а злые дела видит», – сказал им хозяин, усаживая за дастархан. «Таким-то нечаянным образом старообрядцы наелись в сочельник мяса… Русские гости в киргизской хате чувствовали себя, как бы в другом мире, цепи скучной и стеснительной домашней жизни, с ее вековыми предрассудками спали с души, и каждому было легко и свободно, по себе… В хате киргизского старшины была действительная жизнь, жизнь согласия, любви и братства. Здесь забвение всего мутного… поселило между пировавшими согласие, мир и веселье».
К тому призывал Савичев и в своих стихах: «И два соседние народа должны сдружиться навсегда на ниве честного труда».
(Окончание следует)
