Город, который не сдался
Не помню, из чьих это воспоминаний. 1943-й год, детский дом. В кабинет директора врывается воспитательница с возгласом: «Они дерутся!». Вместе они спешат обратно. К ним присоединяются другие педагоги. И вот весь педколлектив столпился у дверей комнаты, где идет драка. Взрослые не вмешиваются. Женщины смотрят на дерущихся мальчишек, улыбаются и плачут от счастья. «Они дерутся, – боясь разрушить это счастье, тихо говорит одна. – Они дерутся, значит оживают».
Дерущиеся мальчишки – дети блокадного Ленинграда. Они были маленькими старичками с потухшими безжизненными глазами. Безразличные ко всему, кроме еды, они целыми днями лежали. И вот – дрались. Не за еду, а просто выясняли свои мальчишеские взаимоотношения. Значит, ожили!
«Стереть с лица земли, уморить голодом»
75 лет назад, в январе 1943 года, было прорвано первое кольцо Ленинградской блокады. Но до полного снятия блокады оставался еще целый год.
На 900 дней город был отрезан от Большой земли. Сообщение поддерживалось только по воздуху и Ладожскому озеру. По расчетам германского командования, Ленинград должен быть стерт с лица земли, а его жители уничтожены.
«Этот город надо стереть с лица земли, жителей уморить голодом, …перерезать все пути подвоза, чтобы мышь не могла туда проскочить, нещадно бомбить с воздуха, и тогда город рухнет, как переспелый плод», – так говорил Гитлер на одном из совещаний.
В городе оставались около трех миллионов мирных жителей, 400 тысяч из них – дети. Сегодня говорят: почему не эвакуировали всех? Дело в том, что люди не верили, что фашисты могут захватить город и поэтому многие отказывались от эвакуации, а про голод тогда еще не думали.
Все 900 дней продолжались варварские бомбардировки и артиллерийские обстрелы города. Фашисты знали, что бомбить: сразу же сгорели Бадаевские продовольственные склады. И когда: самые интенсивные обстрелы производились в часы, когда люди шли на работу или с работы. Да, город продолжал жить: работали заводы, фабрики, административные учреждения, больницы, театры, библиотеки. И не только работали, но и обороняли свой город.
Начальник управления инженерных войск Бычевский приводит в своих воспоминаниях разговор с Жуковым, прибывшим на Ленинградский фронт. Тот спросил, что за танки стоят в районе Петрославянки. «Это макеты танков, – ответил Бычевский. – Пятьдесят штук сделано в мастерской Мариинского театра». Жуков приказал сделать еще сто. «За ночь мастерские театра не успеют сделать сто штук», – попытался возразить Бычевский. Но мастерские ленинградских театров успели. Ведь эти макеты принимали на себя бомбы, которые могли упасть на их город.
Гордый дух сопротивления
Поэт Николай Тихонов так описывал те дни.
«Странно было подумать, что в местах, где гуляли в выходные дни, где купались, – на пляжах и в парках, идут кровопролитные бои, что в залах Английского дворца в Петергофе дерутся врукопашную и гранаты рвутся среди бархата, старинной мебели, фарфора, хрусталя, ковров, книжных шкафов красного дерева, на мраморных лестницах, что снаряды валят клены и липы в священных для русской поэзии аллеях Пушкина, а в Павловске эсэсовцы вешают советских людей. Но над всей трагической неразберихой грозных дней, над потерями и известиями о гибели и разрушениях, над тревогами и заботами, охватившими великий город, господствовал гордый дух сопротивления, ненависти к врагу, готовности сражаться на улицах и в домах до последнего патрона, до последней капли крови.
Все, что происходило, было только началом таких испытаний, которые и не снились никогда жителям города.
И эти испытания пришли!
Машины и трамваи вмерзли в лед и стояли как изваяния на улицах, покрытые белой корой. Над городом полыхало пламя пожаров. Наступили дни, которых не смог бы выдумать самый неуемный писатель-фантаст. Картины Дантова ада померкли, потому что они были только картинами, а здесь сама жизнь взяла на себя труд показывать удивленным глазам небывалую действительность. Она поставила человека на край бездны, как будто проверяла, на что он способен, чем он жив, где берет силы… Кто не испытал сам, тому трудно представить все это, трудно поверить, что так было…». Хлеб стали выдавать по карточкам. Уже в ноябре 1941 года норма хлеба составляла 250 граммов в день работающим, 125 граммов – служащим, старикам, детям. В хлеб добавляли жмых. Несколько тонн этого жмыха, который использовали для топки морских судов, обнаружили в порту. Из столярного клея варили что-то, похожее на студень.
Зимой к голоду прибавился холод: отопления не было, а потом не стало и воды, встал общественный транспорт. Ленинградцы стали жечь мебель, книги, разбирали на дрова деревянные дома.
«Перед тем как сжечь книги, я их читала. Когда на заводе не было тока и останавливалось производство, я сидела и читала. Меня спрашивали: «Ну что ты сидишь, глаза портишь при этой коптилке?». Я отвечала: «Я боюсь, что умру и так и не дочитаю Стендаля – «Красное и черное», «Пармскую обитель». Когда я взяла книжку «Последний из могикан», я сказала: «Вот интересно – последняя из ленинградцев сжигает «Последнего из могикан». Я не очень жалела западную литературу, а немцев вообще сожгла первыми». (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).
Зима 1941 года выдалась небывало суровой для Ленинграда. Вера Николаевна Эльяшова, которой тогда было 20 лет, вспоминает, что в первый военный год морозы начались уже в ноябре, и лютый холод был едва ли не страшнее голода.
«В нашей комнате в общежитии было очень холодно, внутри помещения была минусовая температура. Спали мы в верхней одежде, а укрывались матрасами. Они были очень тяжелые, но зато помогали сохранить тепло. И хотя у нас в комнате была печка-голландка, мы ее практически не топили. Потому что было нечем», – вспоминает Вера Николаевна.
И в этих условиях люди оставались людьми. В воспоминаниях ленинградцев, переживших блокаду, есть множество примеров невероятного мужества и благородства. Однажды снаряд попал в машину, которая везла в магазин хлеб. Кабину просто отрезало от фургона, водитель погиб, буханки хлеба рассыпались по мостовой. И люди, падающие от голода – ни один – не взял ни одной буханки хлеба.
Сами качаясь от голода, поднимали упавших на улице. Обозначали воронки от снарядов: в темном городе туда мог упасть прохожий. Отделяли крохи от своей порции, чтобы добавить детям. И работали, строили баррикады, рыли траншеи, дежурили на крышах, чтобы вовремя погасить зажигательные бомбы. Дети наравне со взрослыми.
«… Как-то раз объявили, что будет выдача крупы, и моя мама с женщиной, которую звали Лида, пошли получать. Спускались по лестнице, и вдруг раздался страшный крик на весь подъезд: они споткнулись о тело старшего сына этой женщины – Женьки. Он лежал на лестнице, сжимая авоську с баландой, – не дошел лишь три этажа до квартиры. Кричала его мать Лида, которая похоронила только что двух девочек, а еще раньше – старшего сына, погибшего на фронте. Она, работая на хлебозаводе, не могла принести даже кусочек хлеба своим умирающим детям». (Булина Ирина Георгиевна).
Убить Ганса
«…Несмотря на бомбежки и артобстрелы, стали восстанавливать производство. В цехах было холодно, на полу лежал лед, к машинам невозможно было притронуться, но комсомольцы взяли обязательство отработать внеурочно не менее 20 часов. …Работали здесь в основном 15-летние девочки, но норму выполняли на 150-180%». (Доценко Анна Михайловна).
«Снаряд весил 23-24 килограмма. А я маленькая, худенькая, бывало, чтобы снаряд поднять, сначала укладывала его на живот, потом вставала на цыпочки, на фрезерный станок ставила, потом заверну, проработаю, потом опять на живот и обратно. Норма за смену была 240 снарядов. Вся куртка на животе у меня была рваная. Сначала, конечно, было очень тяжело, а потом я их швыряла как картошку и делала тысячу снарядов за смену. Смена была 12 часов». (Жиронкина Кира Владимировна).
«Слов «не хочу, не буду» тогда не было. Было только слово «надо». (Калерина Антонина Петровна).
«Не задумываясь, ехали на рытье окопов. Полуголодные дети, с 5-го по 10-й классы. Никто никого не заставлял. Это было святое – для Родины». (Залесская Валентина Михайловна).
«…Мы не играли в детские игры, мы не баловались и не хулиганили, как положено мальчишкам. Лозунг «Все для победы!» жил даже в школе: получил «пятерку» – убил Ганса (офицера), получил «четверку» – убил Фрица (солдата), получаешь «двойку» – значит, стреляешь по своим». (Алешин Евгений Васильевич).
«В домах создавались детские бригады, которые помогали взрослым гасить зажигалки. Мы были в брезентовых рукавицах и в защитных касках на голове, так как зажигательные бомбы пробивали крыши, падали на чердак и крутились, как волчок, исторгая из себя море искр, вызывая пожар и освещая огнем все вокруг. Мы — дети с 10 лет и старше — брали в рукавицах бомбы и выбрасывали их из окна чердака на брусчатку двора (тогда асфальтированных дворов еще не было), где они тухли». (Блюмина Галина Евгеньевна).
«Очень запомнился на всю жизнь «тракторный» Дворец Кирова. Там был ожоговый госпиталь. Мы ходили туда в 1942 и 1943 году, поили, кормили раненых, читали им письма, газеты. Был там летчик Саша, ему перестала писать его девушка. Чтобы его поддержать, мы каждую неделю писали ему письма – якобы от нее. И он всегда ждал это письмо – оно было для него как лекарство». (Богданов Юрий Иванович).
«Мы дежурили на крышах, обходили квартиры и сообщали, где есть люди, где уже нет. Все ленинградцы жили надеждой! Помогали друг другу кто чем мог. На руке у каждого был записан адрес родных и близких». (Ильина Валентина Алексеевна).
Учителей, воспитателей блокадного Ленинграда поэт Николай Тихонов назвал «людьми святого подвига». Несмотря ни на что, они продолжали учить детей, и именно они – своей поддержкой, своим словом – многим помогли выжить.
Хранители бесценного наследства
«Мы храним бесценное наследство», сказала о блокадных детях воспитатель Евдокия Чугай.
На Новый, 1943-й год – она решила устроить детям праздник: принести живую елку. За ней пришлось идти на окраину города целый день, но сил у нее не оставалось даже на то, чтобы срубить деревце, не говоря уж об обратном пути. Женщине пришлось заночевать в сторожке на кладбище. И только мысли о счастливых детских улыбках помогли ей пережить страшную и холодную ночь.
«Увидев елку, дети на несколько мгновений забыли о войне, забыли о голоде. Впервые у них появилось желание что-то сделать. Они решили склеить игрушки, чтобы украсить елку», – пишет в своей книге о педагогах Ленинграда Елена Дмитриева. – Тогда воспитательница выпросила на кухне половину чайной ложки муки, сварила клейстер, разлила его по тарелочкам и вышла за ножницами. Когда она вернулась, малыши плакали – почувствовав, как вкусно пахнет клей, дети не удержались и без разрешения съели его. Успокоив малышей, Евдокия выпросила еще немного муки, и игрушки все-таки украсили елку.
Такие крохотные радости посреди огромного горя помогали поддерживать надежду в маленьких и взрослых ленинградцах».
«Моя учительница Екатерина Степановна Рыжова в тяжелейшее время собрала нас, своих учеников, обойдя сама темные глухие подъезды домов, и занималась с нами в пустой, промерзшей школе (№ 26, Петроградский район). До конца, не побоюсь сказать – до последнего вздоха исполняла она то, что почитала своим долгом, в чем видела свое призвание (умерла в середине декабря 41 года)…». (Калинин Георгий (Юрий) Михайлович).
«В блокаду я ходила в детский сад на Каменном острове. Там же работала моя мама. …Однажды один из ребят рассказал другу свою заветную мечту – это бочка с супом. Мама услышала и отвела его на кухню, попросив повариху придумать что-нибудь. Повариха разрыдалась и сказала маме: «Не води сюда больше никого… еды совсем не осталось. В кастрюле одна вода». От голода умерли многие дети в нашем саду: из 35 нас осталось только 11». (Александрова Маргарита Борисовна).
На какие только ухищрения ни шли воспитатели, чтобы дети выжили!
«Работникам детских учреждений пришло специальное распоряжение: «Отвлекать детей от разговоров и рассказов о пище». Но, как ни старались это делать, не получалось. Как только дети просыпались, начинали перечислять, что им варила мама, и как было вкусно. В итоге все шишки сыпались на нашего повара. Тогда она придумала свой рецепт и назвала его «витаминчики». Повар жила у лесопарка и по дороге на работу рвала сосновые иголки, кипятила их. Я же вечерами ходила в госпиталь, который располагался в здании Лесотехнической академии, помогала раскладывать порционно для раненых бойцов сахарный песок и масло. За это мне давали две столовых ложки песку, который мы добавляли в «витаминчики». (Айзин Маргарита Владимировна).
«Это был особенный детский сад: за всю блокаду там не умер ни один ребенок, ни у одного ничего не украли! …В детских учреждениях давали не 125 грамм, а 150, заведующая делила этот хлеб на три части, и дети получали его трижды в день. Печка, старинная изразцовая, еще дореволюционная, всегда была горячая, к ней подходили по несколько детишек и грели спины и ручки. Погреется одна группа, потом другая, и затем их всех укладывали под одеяло. …Детский сад находился в большой коммунальной квартире, и на лестнице сидели бабушки и мамы, у которых не было сил подняться к ребенку. Некоторые так и умирали на лестнице». (Батенина (Ларина) Октябрина Константиновна).
(Окончание следует)
