Боль минувшего
Чем меньше остается до юбилея – 75-летия Победы советского народа над фашистской Германией, тем чаще Хамза Абдрахманович Сафин мыслями переносится в то страшное и трагическое время. Перед его взором встают родные, близкие, которые в полной мере испытали все тяготы военного лихолетья, погибшие фронтовые товарищи и, конечно, он вспоминает себя, прошедшего за эти годы, как и многие его сверстники, большой путь возмужания и взросления.
Недавно ветеран поведал мне о своей встрече с учащимися одного из колледжей Уральска, точнее о его диалоге с девушкой, сидевшей в зале.
– Студентку, – начал он, – живо интересовало, как мы на передовой жили, на чем спали. Я ей сказал, что там, во фронтовых условиях, у нас никаких кроватей не было, спали прямо в траншеях, укрывались шинелью. «А матрасы вам выдавали?», – поинтересовалась она. «Нет!» – отвечаю. «Ну подушки-то у вас были?» – не унималась. «Никаких подушек мы за всю войну не видели, за исключением только в госпиталях, да и то не во всех», – уже несколько раздраженно пытаюсь я ей растолковывать вроде бы очевидные вещи. «А-а, я поняла, значит у каждого из вас было по три шинели: одну под себя стелили, другой укрывались, а третью – под голову», – заключила она для себя.
– С одной стороны, – продолжил Хамза Абдрахманович, – эта девушка, старавшаяся как можно больше узнать о минувшей войне, порадовала. Особенно на фоне юношей, сидевших вокруг нее и почти всю нашу встречу уткнувшись носами в смартфоны. С другой стороны, я огорчился, подумал, как далеки представления поколений, родившихся много позже войны, от того, что мы пережили и испытали в свое время.
Впрочем, заметил потом Х.А. Сафин, когда фашистские захватчики вторглись на территорию нашей страны, он и его друзья детства были примерно в таком же возрасте, что и эта девушка, и представления о беде, свалившейся тогда на весь советский народ, имели, как и у нее, по-детски наивные, далекие от реальности.
– На своих мальчишеских собраниях-посиделках, – рассказывает старый фронтовик, – мы много судачили о предстоящей войне, и если доведется принять в ней участие, то воображали, что она будет почти легкой и увеселительной прогулкой с победным концом. В том, что война случится, кажется, никто не сомневался. На это настраивала и тогдашняя официальная пропаганда, вспомним, например, легендарный советский фильм «Если завтра война». Мы даже обрадовались, скажу честно, когда из громкоговорителя, висевшего на площади перед овчинно-шубным заводом, узнали о начале войны. И очень огорчались, что по возрасту никак не подпадаем под призыв. И вместо передовой нас, школьников, примерно недели на две кинули на сеноуборку куда-то под Чингирлау. Вернулись – ни моего отца, ни других мужчин, работавших на овчинно-шубном, уже не застали: всех позабирали в армию. А мне, поступившему вскоре на это производство, где довелось быть и помощником слесаря, и кочегаром, и машинистом заводской электростанции, пришлось утешать себя тем, что какая-то часть продукции, выпускаемой предприятием, в любом случае попадет к бойцам, сражавшимся с врагом.
А радио на площади тем временем приносило одну горькую весть за другой: наши войска, отступая, оставляли Минск, Ригу, другие города… «Да что ты будешь делать, наши старшие братья воевать, что ли, не умеют! – возмущался Хамза. – Вот бы нас туда, на передовую, мы бы показали фрицам!..»
В сентябре 1942 года Сафину исполнилось семнадцать лет, а где-то в ноябре его вызвали в горком комсомола. Секретарь горкома Топорикова сказала, что им нужны молодые люди с образованием от семи и выше классов, и, между прочим, поинтересовалась:
– А ты знаешь, что немцы уже в Сталинграде?
– Знаю, – ответил юноша.
– А ты знаешь, что если они перейдут Волгу, то, преодолев ровные степные просторы, уже дня через три будут у нас в Уральске?
– Не знаю, но чувствую…
В те дни, кажется, в самом воздухе ощущалась нависшая опасность. То и дело среди населения города возникали и, как волны по воде, распространялись слухи о том, что то в одном, то в другом месте враг выбросил десант. По городу ходили патрули. Действовал в темное время суток режим строгой светомаскировки. И если где-то он нарушался, патрули имели право стрелять… Эти меры предосторожности диктовались не только тем, что Уральск относительно недалеко располагался от театра боевых действий, но и тем, что здесь находились предприятия оборонного значения, несколько эвакуированных из европейской части страны военных училищ, госпитали…
И наконец Топорикова прямо спросила Сафина:
– Добровольцем пойдешь в армию?
– Конечно, какой может быть разговор! И тут же сел писать заявление, надеясь, что он попадет на фронт еще до того, как немца погонят от Волги далеко на запад.
На призывном пункте через месяц-полтора он вскоре стал свидетелем одного эпизода, который как бы подтвердил, что с нашей армией что-то не то… Входит один важный военный с погонами, с ним еще двое-трое служивых, и тоже все с погонами. Они у Хамзы вызвали чувство неприязни. Ведь до этого он знал лишь одно: золотопогонники – это беляки, это враги народа. И вдруг такое явление… Оказалось, что незадолго перед этим в Красной Армии были возрождены погоны. Главный из пришедших, оказавшийся начальником Ворошиловоградского военно-авиационного училища и начальником местного гарнизона, поздоровался с призванными на службу. Те ему недружно ответили «Здравствуйте!»
– Так с генерал-майором не здороваются, – поправил ребят старший в их команде, кажется работник горвоенкомата. – Принято произносить в такой форме: – Здравия желаем!
В завязавшейся беседе кто-то из парней попросил старшего офицера поскорее отправить их на фронт. На это генерал-майор ответил, что торопиться не следует: война закончится еще не завтра и не послезавтра…
Башкирия, город Стерлитамак. Именно сюда было переброшено из Риги военно-пехотное училище. Большая группа призванных из Уральска, в том числе и Хамза Сафин, стали его курсантами. Попали они в учебную роту, которой командовал старший лейтенант Зорин.
– Запомните, вы отныне не гражданские, не Ваньки, а бойцы Красной Армии. В армии нет демократии, командир для вас все: и папа, и мама… Со всеми вопросами только к нему!
Забегая вперед, надо сказать, что спустя много лет после войны Сафин встретится со своим бывшим командиром. Произойдет это тогда, когда в Уральск придет телевидение. Включает телевизор, а на экране – его старший лейтенант, точнее это уже был популярный, известный всему Советскому Союзу журналист-международник Валентин Зорин.
Учеба в училище проходила по ускоренной программе, выпустили досрочно, даже не присвоив звание лейтенанта.
– Уже в пути, где-то на подъезде к Украине, наш состав подвергся бомбардировке авиации противника, – рассказывает Хамза Абдрахманович. – И я увидел первых убитых, первых раненых… Мои прежние представления о войне, о немцах, которых якобы в самое наиближайшее время ждет скорый сокрушительный удар, в те дни поколебались. Попал на Донбасс, как раз в те места, куда потом, десятилетия спустя, снова придет война, на этот раз братоубийственная – Светлогорск, Славянск, Енакиево, Горловка… Немцы бились за Донбасс с необычайным упорством и ожесточением. Они осознавали его большое стратегическое значение, ведь это – уголь, металл… Донбасс прикрывал путь наступающим нашим войскам на Крым, на Одессу, Киев… Но и мы не уступали им в боевом напоре, сражались ожесточенно, не считаясь порой с потерями. Должен сказать, что я оказался в одной из частей, которые до этого сражались за Сталинград. Бои осложнялись еще тем, что регион был густонаселен, с множеством промышленных и других стратегически важных объектов. И все это приходилось с немалой кровью отбивать у врага. В одном из таких сражений я, будучи уже помощником командира взвода автоматчиков, получил свою первую контузию. Под танком, на котором я и еще несколько бойцов-автоматчиков сидело, взорвался снаряд. Танку сорвало гусеницу, и он, мчавшийся на большой скорости, завертелся на одном месте. Мы все как горох посыпались на землю. Помню себя в полете, потом как вырубило…
Очнулся сержант в украинской хате, лежал на соломе, расстеленной на полу. Это был небольшой полевой госпиталь. В голове сильно гудит, говорить не может, лишился слуха. Вдобавок еще и контузия руки. Первой мыслью было застрелиться. Кому он нужен такой калека, ничего не слышащий, не могущий и слова вымолвить!
Однако уже недели через две он стал ходить, правда, заикался, и поэтому вынужден был говорить нараспев. А еще через неделю стал настойчиво просить врачей, чтобы отпустили в родной полк. А в полку, куда он явился, его ждало горькое разочарование: одного товарища убило, другого ранило, третий пропал без вести…
Там же на Донбассе он впоследствии получит еще одно ранение, тяжелое, разрывной пулей в голову, в челюсть. Последуют долгие месяцы излечения в госпитале в глубоком тылу, в городе Свердловске. Выпишут его с такой формулировкой: годен к нестроевой службе. Однако он всеми правдами и неправдами добьется, чтобы его снова отправили в действующую армию.
Наш земляк участвовал также в освобождении латвийских городов Даугалвпилс и Резекне, на русский манер – Режеца. За это был награжден орденом Красной Звезды, а дивизия, в которой он воевал, – орденом Суворова второй степени. Она стала именоваться Режецкой.
На пути наших войск, стремившихся к Риге, лежали болота Лубанской низменности, тянулись они на десятки километров. На этом направлении у немцев не было хорошо укрепленных позиций. Они были уверены, что со стороны болот им ничего не грозит: ни танки, ни автомашины не пройдут.
В один из летних дней 1944 года командование поставило задачу – ночью вброд пробраться через болотистую местность. Командир полка майор Иван Шапшаев, в будущем Герой Советского Союза, вечером, собрав всех, сказал:
– Идти строго след в след друг за другом, не курить, не разговаривать. Если кто-то будет тонуть – помогать ему молча. – Потом постоял некоторое время, что-то обдумывая, и добавил: – Тонуть – тоже молча. Сами поймите, фашисты, если обнаружат нас, там в трясине и перестреляют всех. Ведь спрятаться негде, окоп в трясине не выроешь!
Всю ночь шли, и когда выбрались на берег, застали оккупантов врасплох, а тут еще наша артиллерия обрушила на них огонь. Ну, и драпанула немчура, только пятки сверкали.
На всю жизнь врезались ему в память страшные подробности, увиденные в лагере смерти Саласпилс, недалеко от Риги. Живые, еле передвигавшиеся скелеты людей, в том числе детей, содержавшихся здесь, потрясли солдат до глубины души. Некоторые уже и ходить не могли, лежали на земле. Они цеплялись за сапоги своих освободителей, плакали, и те отдавали им все из съестного, что было в их вещмешках и карманах.
Рассказывали, что прежде чем их умерщвить, у детей брали кровь, которую потом переливали раненым солдатам вермахта. На плацу – тюки женских волос с надписями на чужом языке, приготовленные куда-то к отправке, горы одежды, обуви тех, кого уже не было в живых, кто навсегда исчез в газовых камерах.
– Мне, – вспоминает Х.А. Сафин, – не раз потом, к сожалению, доводилось слышать от недалеких людей, особенно в годы так называемой перестройки и позже, что, мол, мы зря победили тогда немцев, что вот пили бы сейчас баварское пиво. Я в таких случаях этим говорунам толкую, что одержи фашист верх – им, их матерям, женам, детям и внукам был бы единственный путь к свободе: через лагерную трубу в виде дыма. Мы видели самый настоящий фашизм, и, не дай бог, с этим людям на земле еще когда-нибудь столкнуться!
Потом были еще бои и еще одно ранение в пределах Германии, в Восточной Пруссии.
В один из февральских дней 46-го старший сержант Хамза Сафин, демобилизовавшись, приехал домой в Уральск. Идет вечером мимо овчинно-шубного завода с деревянным чемоданом в руках, а в это время из проходной повалил народ – завершилась рабочая смена. Несмотря на то, что уже сгущались сумерки, все признали в солдате своего бывшего молодого заводчанина. Вскоре возле Коли, так звали его земляки, собралась большая толпа, в основном женщины.
– И вот, – с волнением произносит Хамза Абдрахманович, – стою я среди них, плачущих, смеющихся, рыдающих, и не знаю, что делать. Кто-то с трудом, давясь слезами, произносит, что их Васю убили. У другой Леша пропал без вести, и она, бедная, до сих пор ничего не знает о его судьбе, некоторые пытаются выяснить, не приходилось ли мне встречать на фронтовых дорогах кого-то из их родственников. И вдруг у меня перед всеми этими людьми возникло некое чувство вины, что ли, оттого, что их сыновья, мужья, братья погибли, а я остался жить. И теперь, даже спустя много десятилетий, оно меня не покидает, как вспомню то тяжелое время…
